Живой Журнал. Публикации 2017, январь-сентябрь. - Владимир Сергеевич Березин
«Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос Малышу. Не вытерпел он и глянул вверх.
— Вот он! — закричал Карлсон и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на Малыша. Без чувств грянулся он на землю.
Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Теперь испуганные эльфы бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, застрявшими в дверях и окнах. Так навеки и остался огромный дом олигарха с завязнувшими в окнах окаменевшими чудовищами, оброс он лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к нему дороги.
Говорят, правда, что философ по прозванию Малыш спасся…
— И доложу я вам, что тот философ был я, дорогие граждане пассажиры, извините, что к вам обращаюсь, но, рассказав свою горькую участь, прошу вас о денежном снисхождении… — Певец, стоя в проходе между лавками, поклонился так, что чорные очки его чуть не слетели с носа.
Уже давно слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать струны в соседнем вагоне, где принялся петь что-то смешное… но старые и малые пассажиры электрички всё ещё не думали очнуться и долго качались на своих сиденьях, потупив головы, раздумывая о страшном, в старину случившемся деле.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
24 сентября 2017
Бочка (2017-09-24)
Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на подоконнике. На подоконнике? Но это неверно, стилистическая ошибка, Марья Ивановна непременно бы поправила, подоконник здесь появился рано, сначала нужно сказать об оконнике, а лишь потом о том, что под ним. Нужно было бы описать само окно, его деревянный короб, подоконник и карниз, то, что карниз был жестяной, а подоконник — деревянный. Минутку, а окно, само окно, пожалуйста, если не трудно, опиши окно, какой был вид из него, этого окна, была ли видна мрачная улица, по которой катятся мультипликационные автомобили, или ещё были видны красные черепичные крыши. Да, я знаю, вернее, знал некоторых людей, которые жили в этом городе, и могу кое-что рассказать о них, но не теперь, потом, когда-нибудь, а сейчас я опишу окно. Оно было обыкновенное, с облупившейся белой краской, сквозь которую выступало дерево, и в него проникал шум улицы, прежде чем проникло то, другое. То, особое существо, которое изменило всё. А может быть, его просто не было? Может быть. Марья Ивановна говорит, что его я придумал сам. Этот человечек, эти быстрые перемещения в воздухе — лишь сон, видение. Но как же его звали? Его — звали. И он назывался.
Мне запрещают сидеть на подоконнике, даже когда я объяснил, кого я там жду. По их мнению, подоконник — это часть пропасти, смертельная опасность.
— Папа тебя убьет, он тебя просто убьет, — говорит мне сестра, заходя в комнату. Но я её не слушаю. Во-первых, я знаю, что скажет папа: «Спокойствие, только спокойствие». И всё. Больше ничего он не скажет. Во-вторых, мне пришла в голову одна мысль — совершенно дикая мысль.
— Знаешь, кем бы я хотел быть? — говорю. — Знаешь, кем? Если б я мог выбрать то, что хочу, чёрт подери!
— Перестань чертыхаться и слезь с подоконника! Ну, кем?
— Знаешь такую песенку — «Если ты ловил кого-то вечером на лжи…»
— Не так! Надо «Если кто-то звал кого-то вечером без лжи». Это стихи Гамзатова!
— Знаю, что это стихи Гамзатова.
Сестра была права. Там действительно «Если кто-то звал кого-то вечером без лжи». Честно говоря, я забыл, но я и хотел звать. Именно для этого была Бочка. Однако звать можно было и с подоконника — просто Бочка была внизу, на мостовой, а тут я был ближе к небу, в котором парит мой герой. Марья Ивановна говорит, что лечение моё успешно и скоро я перестану верить в это моё второе «я», но я понимаю, что меня просто хотят убедить, что Бочка лучше Подоконника. Поэтому я говорю сестре:
— Мне казалось, что там «ловил кого-то вечером во ржи», — говорю. — Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером, каждый в своей квартире, и каждый из них одинок. Тысячи малышей, и кругом — ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я сижу на самом краю подоконника, над пропастью, понимаешь? И мое дело — ловить ребятишек, чтобы они не упали из своих окон. Понимаешь, они играют и не видят края, а тут я подлетаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят на подоконнике. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.
Сестра долго молчала. А потом только повторила:
— Папа тебя убьёт.
— Ну и пускай, плевать мне на всё! — Я встал и пошёл вниз, к Бочке. Большая бочка для дождевой воды, иначе говоря, пожарная бочка, манит меня — она там внизу, но воды в ней нет. Она будто резонатор Гельмгольца, я не знаю, что это, но Марья Ивановна говорит, что это вовсе не резонатор, и уж никак не Гельмгольца. О, с какою упоительною надсадой и болью кричал бы и я, если бы дано мне было кричать лишь в половину своего крика! Но не дано, не дано, как слаб я, перед вашим данным свыше талантом. И мне приходится кричать, кричать, занимая не по праву занятое мной место способнейшего из способных, кричал за себя и за них, и за всех нас, обманутых, оболганных, обесчещенных и оглупленных, за нас, идиотов и юродивых, дефективных и шизоидов, за воспитателей и воспитанников, за всех, кому не дано и кому уже заткнули их слюнявые рты и кому скоро заткнут их, за всех без вины онемевших, немеющих, обезъязыченных — кричал, пьяня и пьянея: Карлсон, Карлсон, Карлсон! В пустоте пустых резонаторов, внутри пустой головы неплохо звучат и некоторые другие слова, но, перебрав их в памяти своей, ты понимаешь, что ни одно из них, известных тебе, в этой ситуации не подходит, ибо для того, чтобы наполнить пустую шведскую бочку, необходимо совершенно особое, новое слово или
