Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6391 ( № 44 2012)
Стендалю повезло - он выжил в кровавой мясорубке войны, сохранив не только тело, но и незачерствевшую душу, благодаря которой в нём развился удивительный дар слова, поражающий нас и поныне. Правда, вместе с воспоминаниями о военных походах он приобрёл и одну нехорошую болезнь, которая в конце концов и привела его к ранней кончине.
Лев Николаевич Толстой как-то признался: "Я больше, чем кто-либо другой, многим обязан Стендалю. Кто до него описал войну такою, какова она есть на самом деле?" Вероятно, описать войну "такою" Стендалю позволил бесценный личный опыт, полученный им в наполеоновских походах, в том числе и во время Отечественной войны 1812 г.
Мы не слишком преувеличим, если скажем, что так и не покорившаяся французам Москва весьма серьёзно поучаствовала в формировании прозаика Стендаля - слишком глубоки были раны, нанесённые наполеоновским воякам русской кампанией, вызвав непроходящую, ноющую боль в сердце впечатлительных галлов.
Рукописи дневников Стендаля были обнаружены в музее писателя, что и по сей день существует в его родном Гренобле. "Отличительные черты дневника Стендаля, как и других его сочинений, - ненависть к фразе, правдивость самонаблюдений и полная искренность. За великими событиями, происходящими на его глазах, он хорошо различает маленьких людей, которыми эти события совершаются, не идеализирует и не щадит своих соратников, не щадит и себя самого".
Мы же добавим, что московские записки Стендаля есть не что иное, как зафиксированный процесс превращения писателя в мародёра и обратно. Уже первые строки, написанные им в Москве, не лишены остроумия: "В порыве добродушия мы арестовали солдата, ударившего два раза штыком какого-то человека, который напился пивом. Я чуть не обнажил шпаги и не заколол этого негодяя".
Несмотря на попытки хоть как-то подбодрить себя и своих сослуживцев, Стендаль порой стонет от усталости, с ужасом осознавая, в какое положение попала французская армия и что ждёт её после пребывания в том огненном аду, в который превратилась Москва. Лишь дворянские библиотеки с французскими книгами на время позволяют ему уйти от ужасной реальности. А главное, ему попадается Вольтер, так любимый им с детства: "Оставляя дом, я похитил томик Вольтера".
Благодаря Стендалю мы узнаём подробности недолгого французского постоя в Москве. Не имея возможности потушить пожар, "наскучив бездействием", французы пьют, причём всё, что попадается под руку. Батареи вина, извлечённые из кладовых Английского клуба, исчезают так же стремительно, как московские здания, пожираемые огнём. В перерывах Стендаль читает стихи, что "среди господствующей повальной грубости" напоминает ему "на минуту об умственной жизни". Поклонники Бахуса, к огорчению Стендаля, внимают ему без музыкального сопровождения, так как владельцы дворянских усадеб вдобавок увезли из Москвы ещё и все фортепьяно.
В Москве он успевает ещё и поинтересоваться судьбой французской актрисы Мелани Гильбер, бывшей его возлюбленной, уехавшей в Россию в 1808 г., чтобы выступать в составе французской труппы на сцене Императорского театра у Арбатских Ворот. Стендаль узнаёт, к своему огорчению, что г-жа Гильбер ещё в 1811 г. оставила сцену, выйдя замуж за российского дворянина Николая Баркова, и что за несколько дней до сдачи города выехала в Санкт-Петербург.
Ну и, конечно же, грабежи. И здесь в офицере, отдававшем своим солдатам приказ грабить, проявляется уже не Стендаль, а Анри Мари Бейль: "Коляска моя была полна вещами, награбленными слугами".
Ещё одно занятие - "смотреть на пожар", когда в его наблюдениях вновь просыпается писатель, искренне восхищающийся великолепием пожара и величественностью зрелища.
Московские тетради Стендаля - всё то немногое, что удалось будущему писателю увезти из России. Многое захваченное его слугами пропало при переправе французов через Березину. Даже томик Вольтера оставил в "белоснежных полях под Москвой". Но главное, что удалось ему сохранить (кроме головы, естественно), - это свидетельства очевидца.
А потому дневники Стендаля имеют не только литературную, но и историческую ценность. Читая их, можно прийти к следующим выводам: французские офицеры в основной своей массе были ребята неплохие, но деморализация сильно испортила их; грабить в Москве было что, но всё вывезти французам было просто не под силу; поджоги стали для непрошеных гостей полной неожиданностью.
Виктор Мазуровский. Пожар Москвы в момент отступления армии Наполеона
Подготовил Александр ВАСЬКИН
Под французами
Под французами
2 сентября 1812 года московский генерал-губернатор Фёдор Васильевич Ростопчин в спешке покидал вверенный ему императором Александром I город. Оказавшись в гуще отступающих через Москву колонн русской армии, устремившихся на Рязанскую дорогу, в полдень Ростопчин уже проехал заставу. В этот момент он услышал далёкое и гулкое эхо пушечных выстрелов. Это в Кремле французы разгоняли горстку храбрецов, засевших в Арсенале и пытавшихся отстреливаться.
Своеобразный артиллерийский салют прозвучал уже не в честь, а в память о Москве. Ростопчин же расценил эти выстрелы как окончание своего градоначальства над Москвой: "Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая своё отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона".
А в это время из окон третьего этажа здания Сената в Кремле за разворачивающейся трагедией наблюдал чиновник Вотчинного архива надворный советник Алексей Дмитриевич Бестужев-Рюмин. Он, в отличие от Ростопчина, не покинул Москвы, оставшись охранять Вотчинный архив.
2 сентября 1812 г. Бестужев-Рюмин, оказавшийся среди тех москвичей, кто действовал согласно принципу "Спасайся, кто может", в поисках избавления от входящих в город французских войск направился в Вотчинный архив, прихватив с собою жену и малолетних сыновей. Там уже находились и другие чиновники, не сумевшие эвакуироваться из города. Архив располагался в здании Сената.
Ворвавшиеся в Кремль французы принялись рыскать по всем зданиям и помещениям. Попавшихся им чиновников Вотчинного архива они обобрали до нитки, выгнав их на улицу. Среди обездоленных оказался и Бестужев-Рюмин с семьёй.
Нелегко представить, что творилось тогда на заполоненных французами улицах Москвы, по которым семья Бестужевых-Рюминых пыталась вернуться на свою квартиру. Однако возвращаться было уже некуда: дом разграбили мародёры, а вскоре он и вовсе был поглощён пожаром. Временное пристанище семья нашла под крышей Медико-хирургической академии.
Надо ли говорить, в какой нужде оказались Бестужев-Рюмин и его жена! Перебиваясь с хлеба на воду, вновь и вновь в своих скитаниях по Москве пытались они найти кров и спасение, на этот раз их приютили в доме князя Одоевского на Петровке, где жил один из сослуживцев Бестужева-Рюмина.
А в это время Наполеон уже задумался над необходимостью организации в Москве местных органов управления и полиции, решив создать Муниципальный совет и полицию. Только где было взять столько москвичей, желающих "управлять" в опустевшем городе? Вот и хватали на улице тех горожан, кто хоть как-то мог изъясняться по-французски. Одним из первых попавшихся под горячую руку стал Алексей Дмитриевич Бестужев-Рюмин. Первый раз его схватили прямо на Тверской улице, потащили к Наполеону. На предложение императора поступить к нему на службу Бестужев-Рюмин ответил, что считает "противным долгу, чести и присяге служить двум императорам". Наполеон приказал отпустить его с миром.
Во второй раз у Бестужева-Рюмина отказаться не хватило мочи. После того как пожар выгнал его семью из дома Одоевского, несчастные укрылись было в избе посреди огородов Полевого двора, народу набилось там как сельдей в бочке. Но вскоре и это жалкое жилище подожгли. Тогда Бестужев-Рюмин повел своих голодных и холодных детей на Самотёку в бани, но и бань уже не было: они сгорели.
Случайно встретившийся им старый хромой солдат поделился мукой, которую размочили и накормили детей. Услышав от таких же бедолаг, что где-то на Москве-реке затонули барки с мукой, Бестужев-Рюмин кинулся туда, дабы раздобыть хоть какое-то пропитание. Здесь-то его и поймали. И как ни отмахивался он от такой чести, но ему пришлось-таки поступить на службу к Наполеону, войти в Муниципальный совет, носить алую ленту на левой руке.
