Итоги Итоги - Итоги № 9 (2013)
Отец ко мне всегда относился с нежностью, брал меня летом в Тарусу и Поленово, где тогда еще функционировал дом отдыха работников искусств. Помню, как радовался я, когда он приглашал меня на рыбалку, и мы вставали на рассвете. Я садился за весла, а отец забрасывал в Оку спиннинг, который он привез с каких-то зарубежных гастролей, редкую для того времени снасть. Однажды он поймал огромную щуку весом килограммов, наверное, восемь, отдал ее на кухню нашего дома отдыха, и вечером всех нас ждал роскошный ужин. В Тарусе мы посещали базар, заходили в чайную, где простые калужские мужики пили за соседними столами водку. Я помню, что мне очень нравились местные котлеты, безумно вкусными казались они мне, хотя, скорее всего, наполовину состояли из хлеба. Отца эта моя страсть к такой непритязательной пище изумляла, сам он есть такое брезговал. Он, сын солидного зубного врача, родившийся в 1903 году, стал заниматься балетом очень поздно, с шестнадцати лет, обучаясь в частных студиях, и уже через два года был принят в труппу Большого театра. Это, наверное, единственный случай в мировой практике: обычно, чтобы добиться подобного, балету начинают обучаться лет с восьми. Он был замечательно сложенный, спортивный молодой человек, который верил в свои силы, и еще через два-три года действительно стал звездой. Учениками его стали практически все другие звезды советского балета. Даже Галина Уланова подписалась в хранящемся у меня письме к нему от 19 января 1983 года «Ваша первая ученица». При всем этом он был удивительно скромным человеком. Молчаливым, даже замкнутым.
— А когда ты ощутил величие своей двоюродной сестры Майи?
— Это как-то сразу всем было понятно, что ее ждет нечто экстраординарное. Хотя... детство ее было весьма трагическим. Отца, Михаила Эммануиловича Плисецкого, героя Гражданской войны, советского хозяйственника, генерального консула СССР на Шпицбергене, расстреляли в 1938-м, поговаривали, лишь за то, что он принял на работу в «Арктикуголь» бывшего помощника «врага народа» Григория Зиновьева. Ее мать Рахиль, киноактрису, снимавшуюся под именем Ра Мессерер, еще одну сестру моего отца, посадили в знаменитый АЛЖИР — Акмолинский лагерь жен изменников Родины вместе с грудным ребенком — будущим всемирно известным балетмейстером Азарием Плисецким, который потом десять лет танцевал в Национальном балете Кубы с Алисией Алонсо, работал с Морисом Бежаром, живет сейчас в Швейцарии. У него, кстати, есть документ о том, что он «признан подвергшимся политической репрессии, реабилитирован», и, когда Азария спрашивают, правда ли, что он сидел в тюрьме, он отшучивается: «Да не сидел я, только лежал, мне еще и года не было».
Майю удочерила моя тетка Суламифь, а брат Майи Александр, Алик, воспитывался в нашей семье, был моим ближайшим другом, я в нем души не чаял. Так вот, еще в 1940 году отец писал сестре Рахили в лагерь, что она когда-нибудь будет гордиться своей дочкой, потому что та делает огромные успехи, и если будет продолжать в таком же роде, то станет великой танцовщицей. У меня есть это письмо.
А дальше было вот что. Суламифь и Асаф, прославленные артисты, сумели выцарапать сестру из лагеря с помощью всесильного энкавэдэшника Меркулова, любителя искусств. Рахиль вернулась в Москву, и поселились они все в огромной коммуналке прямо за Большим театром, в двухэтажном доме, где сейчас кафе и склад декораций. Это театральная была квартира, на втором этаже. Там жили оркестранты, какие-то балерины, певцы, семей, наверное, двадцать. Классическая коммуналка — с велосипедами, корытами на стенах коридора, уборной, в которую всегда очередь стояла, общим телефоном и так далее. У Плисецких — Мессереров была одна большая комната и одна крохотная, пенал такой. В пенале и жила Майя, а в большой комнате — Рахиль, Алик, еще какие-то родственники, Суламифь даже одно время там кантовалась, пока не получила отдельную квартиру как «товарищ орденоносец». Я у них любил бывать, там вечно кипело какое-то варево человеческое — какие-то актеры приходили, балетные, оперные люди… Ко мне Майя всегда очень хорошо относилась, но с другими была резка, особенно если кто-то фамильярничал безмерно, — сохраняла свою отдельность.
И так получилось, что напротив этой коммуналки, там же, на втором этаже, была квартира Юрия Федоровича Файера, народного артиста, четырежды лауреата Сталинской премии. Файер был такой еврейский человек — толстый, неуклюжий, с животом, с отвисшими брылами на лице. Почти комедийный персонаж по внешности, вечно про него в Большом всякие байки рассказывали. Например, о том, что он скрыл в анкете наличие брата, живущего в Нью-Йорке, а этот брат Мирон возьми да объявись во время гастролей Большого в Америке, встретил Юрия Федоровича в аэропорту, стал с ним везде ездить. Балетные принялись издеваться над Файером — не боитесь ли, дескать, Юрий Федорович, общаться с белогвардейцем? На что он им отвечал с достоинством: «Пусть это он боится общаться со мной. Ведь я — коммунист, советский человек!»
— Срезал, как сказал бы Василий Шукшин…
— Еще он однажды был в Германии на медицинском обследовании и, возвратившись, на первой же репетиции рассказал оркестрантам, к их великой радости: «Мне в Берлине просветили всю голову и там абсолютно ничего не нашли».
Но — гениальным дирижером балета был Файер. Как в театре про него выражались, «вкладывал музыку в ноги танцующим». В чем тут искусство дирижера? В том, что нужно сохранить ощущение МУЗЫКИ, тонкого музыкального прочтения — Чайковского, например, чтобы оркестр гремел или звучал, наоборот, пианиссимо, и одновременно следить за тем, чтобы ритм оркестра совпадал с собственным внутренним ритмом балерины, который мог замедлиться, убыстриться, нарушиться во время спектакля. В этом и заключался гений Файера — с одной стороны, у него оркестр звучал замечательно, с другой — Файер шел за балериной, чтобы она не разошлась с оркестром. А эта несостыковка бывает даже у самых крупных личностей музыкально-сценического мира. Мне однажды Святослав Теофилович Рихтер задал при встрече вопрос: «Как дела?» Имея в виду исполнение декораций для оперы Бенджамина Бриттена «Альберт Херринг» во время «Декабрьских вечеров» в Музее имени Пушкина. «Плохо, не успеваю с декорациями к сроку», — отвечаю я, машинально улыбаясь лишь от того, что очень рад был его видеть: он такой прелестный, страстный, безумный, музыкант великий, огромное обаяние от него исходило, я очарован был его личностью. «А что ж вы тогда смеетесь, если плохо, Борис?» — не понимает меня Рихтер. «Да я просто радуюсь нашей встрече, Святослав Теофилович, — объясняю я. — И потом, что вам сказать? Вы — гений, не знающий неудач. А я — простой театральный художник, много раз проваливался. Вот я и смеюсь — как бы над собой». Вдруг он с фантастической какой-то страстью возражает мне: «Да вы что, Борис? Вы ничего не знаете о моих неудачах! Вы не знаете, что было со мной в Тулузе в юные годы, когда я разошелся с оркестром! А в первом ряду, между прочим, сидел композитор Артюр Онеггер, сам, своею собственной персоной. Что было! А в Туле, какой скандал там вышел, как я опозорился в этой Туле...»
— Тула, Тулуза… А ты действительно много раз проваливался?
— Ну не то чтобы много, но вот, помню, ставил я в Германии «Пиковую даму», и Лиза должна была утопиться в Неве, для чего по моему замыслу с такого типичного петербургского островерхого мостика незаметно сбрасывали куклу. И надо же было тому случиться, что исполнители промахнулись, и Лиза в виде куклы к изумлению зрителей шмякнулась об пол…
— Надеюсь, ты не пытался тоже… броситься в какую-нибудь там… немецкую Шпрее после такого афронта?
— Вот еще! А возвращаясь к Файеру и Майе — у Юрия Федоровича была прелестная молодая жена Ия, которая, как рассказывали в театре, однажды вдруг родила ребенка от другого человека. Скандал был… Но я сейчас не к этому, а к тому, что он съехал с этой квартиры напротив, улучшив, как тогда говорили, свои жилищные условия по какому-то другому адресу. И Майя въехала в его роскошную по тем меркам квартиру. Было это еще чуть ли не при Сталине. Так ее ценили уже тогда. И это неудивительно. «Лебединое озеро» — главный балет Советского Союза — она протанцевала более восьмисот раз! Цифра безумная, но так уж тогда было принято, что как только приезжал в СССР кто-нибудь великий типа Хо Ши Мина, де Голля, Мориса Тореза или Ким Ир Сена, его тут же вели на «Лебединое озеро».
— Не случайно, значит, в 1991-м во время августовского коммунистического путча по телевизору эту престижную постановку государственного значения снова запустили…
— …А надо сказать, что любой спектакль «Лебединого» в Большом — это событие в первую очередь даже не для зрителей, а для самого театра. В зрелище участвует огромное количество людей. Балетных, например, двести человек вместе с кордебалетом, оркестр — еще сто человек, рабочие сцены, машинисты, бутафоры… Казалось бы, привыкнуть надо, но все равно каждый раз — это потрясение, акт огромного значения… Особенно для дирижера, который ведет спектакль, и для того, кто исполняет главную партию… На них смотрят полторы тысячи зрителей плюс коллеги, коллектив… Огромный творческий акт публичного существования… Наверное, то же было и при Шаляпине, и при Собинове, когда они пели в огромной аудитории Большого театра с этой акустикой, со всякими случайностями, сопутствующими любому спектаклю, с его удачами и неудачами.
