Газета День Литературы - Газета День Литературы # 129 (2007 5)
– Собственно, с него всё и началось. Потому что мы предложили издательству "Современник" выпустить антологию так называемой новокрестьянской поэзии. Тогда впервые подумалось о том, чтобы к 90-летию Есенина представить как единый литературный пласт это уникальное направление в литературе. Я нисколько не преувеличиваю, говоря о нём, как о направлении. У нас принято считать последним литературным направлением символизм. Но новокрестьянская литература обладает всеми признаками, свойственными именно направлению, которое, к сожалению, в таком качестве практически не рассматривалось. В лучшем случае, этих поэтов считали литературной группой рубежа 10-20-ых годов. С тех пор их произведения под одной обложкой, как представителей единого культурного пласта, никогда за все годы советской власти не появлялись. Можно сказать, на её излёте мы это сделали первыми.
После выхода антологии "О Русь, взмахни крылами!" появилась книга "Последний Лель", объединившая прозу крестьянской плеяды – от публицистики Клюева до "Чертухинского балакиря" Клычкова, романа "Завтра" Алексея Ганина и "Яра" Сергея Есенина. Только тогда этот пласт уже стал осмысливаться как совершенно отдельный, оригинальный, уникальный, обладающий колоссальным творческим и энергетическим зарядом и огромным влиянием на современную литературу.
– Я бы оценила это не только как литературный, но и исторический феномен. Ведь впервые за многовековую историю крестьянство России так мощно вышло на общественную арену, дав целое созвездие талантов не только в литературе, но и в науке, в музыке, живописи, в военном деле, в технике… Впервые пришло сословие из глубины народной жизни. И вы, наверное, очень вовремя заговорили об этом явлении.
– Вы продолжаете мою мысль. Я сейчас не стремился выходить на такие широкие обобщения, вы это сделали сами и совершенно справедливо. Здесь невольно подумаешь, через что же должно было пройти это сословие и какие потери понести в годы революционной и послереволюционной смуты, как оно методически убивалось вплоть до последних дней, чтобы на излёте, на исходе своего существования дать возможность расцвести гениям, многочисленным талантам, в буквальном смысле одарить человечество таким плодоносным вертоградом, говоря языком русских гениев.
– Судя по всему, с выходом пяти изданий книги о Есенине ваши есенинские изыскания всё ещё не закончены?
– Вы правы. Я обращу ваше внимание на один занятный сюжет. Мы довольно подробно в книге о Есенине рассказывали про общение Есенина и Клюева с Обществом возрождения художественной Руси, через которое – и, в частности, через полковника Дмитрия Ломана – они оба оказались при дворе, были представлены императрице и её сестре Елизавете Фёдоров- не. Мне всё время не давал покоя один вопрос. Идёт первая мировая война, положение на фронтах колеблющееся, более того, неблагоприятное для России, так что думать о встрече с какими-то народными поэтами было, мягко говоря, не ко времени. А что творилось в тылу, при царском дворе?!
Только сейчас, с привлечением известных исторических материалов становится очевидно, какую жуткую игру вели против русской монархии абсолютно все круги и абсолютно все высшие сословия того времени, включая ближайшее царское окружение и даже членов его семьи. Представьте, что тут вдруг появляются два народных поэта, которые принимаются императрицей, двором. Что происходит? Это путало многих. Так, в мемуарах Владислава Ходасевича этот момент обыгран таким образом, что, дескать, тут никакой заслуги поэтов и не было, что кто-то аккуратно подстелил соломку. Соломку-то стелили. Вопрос, кто и с какой целью?
Прежде всего, сам Ломан вряд ли мог рекомендовать принять поэтов при дворе. Ломан способствовал устройству Есенина в санитарный поезд под покровительством императрицы, но не более того. Поэтов же направил не кто иной, как Григорий Распутин. Сохранилась его записка Ломану с просьбой принять, "особенно молоденького". Ходят разговоры, что, де, Распутин с Ломаном находились не в таких отношениях, чтобы старец мог ему кого-то рекомендовать. На самом деле, Ломан, по подкреплённым документально показаниям филеров, дежуривших у дверей распутинской квартиры, навещал Распутина в это время около 50 раз. Их отношения были далеко не такими холодными, как их пытаются представить. Ломан вполне мог прислушаться к распутинской рекомендации. А откуда, в таком случае, поэты оказались пред очами Распутина? Тут уж все вопросы к Николаю Алексеевичу Клюеву, который никогда не рассказывал беспочвенных легенд. Есть его свидетельство, что он встречался с Распутиным ещё до появления того в Царском Селе. Более того, когда Николай Гумилёв в начале 1917 года написал свое стихотворение "Мужик", лучшее в его творческом наследии, он, конечно, использовал в нём черты распутинской биографии и её трагического конца, но психологический портрет, там нарисованный, едва ли мог принадлежать Распутину, с которым Гумилёв никогда не встречался. Он прямо взят у хорошо знакомого Гумилёву Клюева. У меня нет никаких сомнений, что Клюев знал это стихотворение ещё до его публикации. И он ответил на него своим знаменитым "Меня Распутиным назвали в стихе, расстригой без вины…" Видите, какие узлы тут закручиваются? И этот узел далеко не последний.
– Позволю себе цитату из вашей книги о Павле Васильеве "Русский беркут": "Я сижу летним днем 1977 года в квартире Сергея Николаевича Маркова и расспрашиваю его о Николае Клюеве, с которым писатель встречался в начале 30-х годов". Если не ошибаюсь, вам было тогда 20 лет, и вы ещё учились? Откуда такой интерес к истории русской литературы у столь юного человека?
– Да, учился на филологическом факультете МГУ. Во время работы в Центральном государственном архиве литературы и искусства я держал в руках многочисленные подлинники наших классиков ХХ века. Через мои руки прошли рукописи Есенина, Клюева, Блока… Для молодого человека, выросшего в литературной семье, этот интерес был вполне естественен. А что касается Сергея Маркова, то я, узнав его телефон, позвонил ему домой и напросился на эту встречу сам. По молодой наглости мне удавалось встречаться и разговаривать с людьми, к которым попасть было не так-то просто. Сергей Николаевич Марков был один из них. Человек, мягко говоря, потаённый, очень непростой. Я тогда не знал его полной биографии, в частности, о времени, проведённом в заключении и ссылке. Но уверен, это не остановило бы меня, если бы и знал. Я шёл к нему как к поэту, стихи которого мне очень нравились. Причём, о встрече его с Клюевым не имел никакого понятия. Просто у меня было чутьё, что человека из той эпохи можно расспросить о многом, в том числе и о Клюеве. И когда он по телефону подтвердил, что действительно встречался с ним, и пригласил меня на беседу, я шёл к нему, не чуя ног.
Встречу эту я хорошо помню. На каждый мой вопрос он отвечал очень обстоятельно, рассказывая о каких-то моментах, которые у меня не звучали, либо по незнанию, либо по непониманию, насколько это важно. Я тогда записал практически всю нашу беседу. Перечитывая эту запись, я обнаружил, что Марков, дойдя до какой-то черты, сразу останавливался и дальше слушал мой следующий вопрос или переходил на что-нибудь другое, как бы обрывая логическую линию разговора. Видимо, он не хотел заходить за какие-то расставленные им вехи в беседе со мной, или вообще не желал вслух вспоминать о чём-то…
Многое, конечно, мне стало понятно после того, как я познакомился в архиве КГБ с делом "Сибирской бригады" 1932 года. Когда Леонид Мартынов, Сергей Марков, Евгений Забелин, Николай Анов были осуждены на три года ссылки по обвинению в "русском фашизме", антисемитизме и распространении контрреволюционных произведений. Эта формулировка достаточно о многом говорит, не так ли?
– Формулировка звучит как-то очень современно, за исключением контрреволюционности, которая, впрочем, легко заменяется на "экстремизм".
– А чему тут удивляться, если учесть, что одним из первых декретов советского правительства в 1918 году был декрет "Об антисемитизме", опубликованный в газете "Известия". Чему удивляться, если вспомнить первые перестроечные годы, когда в борьбе с так называемым "сталинизмом" поднимали на щит ленинскую гвардию со всем её идеологическим наследием и со всеми её мировоззренческими установками. У меня не проходит ощущение: всё совершающееся в России сейчас – во многом повторение того, что уже было, включая расстрел Верховного Совета 1993 года.
– Установка деятелей ленинской гвардии на мировую революцию, ради которой Россией можно пожертвовать, как вязанкой хвороста, удивительно схожа с установкой наших так называемых демократов, с упоением разрушивших "эту страну" во имя построения другого фетиша – "рынка". А если мешает менталитет народа, то долой его, этот менталитет! Или, как заявил их духовный отец А.Н. Яковлев, России необходима реформация, переделка сознания народа на иной, западный лад. И не случайно и те, и эти так безжалостны именно к крестьянству, несущему в себе в наибольшей полноте национальное сознание. В этом контексте поистине злободневно прозвучала ваша книга о Павле Васильеве "Русский беркут" и солидный том сочинений и писем поэта, составленный и откомментированный вами. Впервые наследие Павла Васильева, разбросанное по периодике прошлого века, вернулось к читателю в самом полном виде. И произошло это благодаря вашим трудам, понадобились прямо-таки шахтерские раскопки, чтобы до всего этого добраться. Те слои, которые, по вашему признанию, приходилось отсекать во время работы над книгой о Есенине, проросли книгами "Русский беркут" и "Павел Васильев. Сочинения. Письма". И, видимо, они не последние в этом ряду?
