Петр Краснов - Казаки в Абиссинии
В 2 1/2 часа пополудни 7-го декабря мы сели на мулов и тронулись из Амбули на Харар…
XI
По Сомалийской пустыне
Движение каравана. — Порядок расстановки на бивак. — Первый ночлег. — Подъем. — Характер пустыни. — Дневка в Баяде. — Охота. — Прибытие второго каравана. — Я заблудился на охоте. — Сомаль — проводник. — Драки с абаном. — Охота на кабанов в Дусе-Кармуне. — Опасность от сомалийских племен. — Капризы сомалей. — Встреча с Мандоном в Ферраде. — Тревога в Мордале. — Сарман. — Граница Абиссинии. — Ночной переход в арьергарде. — Горячие ключи у Арту. — Приезд Гильдесского губернатора Ато-Марши, — Дурго. — Абиссинские солдаты. — Гильдесса. — Галласская фантазия.
Дорога от Амбули до Гумаре, нашего первого ночлега, идет по каменистой пустыне, кое-где поросшей сухой мимозой. Это не дорога в европейском смысле слова, a лишь проход, шириною около двух сажень, усыпанный каменьями, иногда настолько крупными, что мул едва-едва может перешагнуть через них. Путь поднимается все выше и выше; на протяжении двух верст от Амбули виднеются брошенные рельсы Дековилевской дороги. Верстах в 2 1/2 стоит сторожевая башня, первый оплот французов на Сомалийской территории; подле несколько бедных хижин сомалей за соломенной стенкой, а дальше прямая пустынная дорога между черных камней. Оглянешься назад — видны белые домики Джибути, да млеет, ласкаясь на вечернем солнце, голубой залив, тихий и блестящий. Впереди цепь гор самых причудливых очертаний. To торчат почти остроконечные шпили, вершины резки и обставлены прямыми, почти отвесными линиями, то вершины округлы, или совершенно прямоугольны, словно гигантский стол стоит в отдалении. Черные загорелые камни, результат выветривания и действия солнечных лучей, видны всюду, куда только хватает глаз.
Усилия мои организовать движение каравана хотя в каком-нибудь порядке не увенчались успехом. Верблюды, нагруженные подарками, шли вперемежку с верблюдами с галетами и имуществом членов отряда. Одни шли по десяти, связанные друг с другом и ведомые одной женщиной, другие медленно ступали по одиночке. В одном месте образовался интервал почти с версту, в другом их скопилось несколько десятков. Вперед я послал кашевара с котлами, в тылу шло шестеро казаков, караул следовал при верблюде, погруженном канцелярией и документами, несколько человек было при начальнике миссии, остальные были распределены при караване. Мы выехали последними. На всем протяжении пути следования каравана нам попадались развьюченные верблюды. Из-за одного какого-нибудь свертка останавливалась иногда целая цепь верблюдов. Я назначал здесь казака, которому вменял в обязанность наблюсти за быстрой погрузкой и приказывал отсталого верблюда отводить в сторону.
Так, то спускаясь, то поднимаясь с горы на гору, шли мы все дальше и дальше.
Около пяти с половиной часов мы пришли на ночлег, пройдя в этот день 16 верст, и остановились верстах в 40-ка от Баяде, под горой, на песчаной площадке между камней. Часть каравана, казна и подарки прибыли раньше и в страшном беспорядке были свалены по пустыне. Здесь же лежали верблюды, вытянув свои безобразные морды. В ожидании коновязи, привязали мулов к камням, зачистили их и стали сносить денежные ящики, подарки и воду под сдачу часовому.
Только к ночи стянулся весь караван. Переход был ничтожный, но утомление казаков было велико. С 4-х часов утра, весь день, при страшной жаре работали они, собирая караван, грузя вещи, ссорясь и бранясь с сомалями из-за каждого свертка. На вечерней перекличке казаков арьергарда еще не было. Скудный обед и чай в небольшом количестве подкрепил наши силы для тяжелой ночи.
Два поста стали на ночь: один — у денежного ящика и один пост — у палатки начальника миссии. Для обхода я с Ч-ковым разбили ночь на две смены. До полуночи дежурил Ч-ков, а после полуночи до утра я.
Вечером пришел к нам Либэх за приказаниями.
— «Demain quatre heures du matin commencer»…
— «Bon».
— «Tout sera pret vers six heures. Six heures en route, le soleil couchant a Bajade».
— «Bon».
Абан помолчал немного, посмотрел на меня своими смыленными усталыми глазами и сказал:
— «Bagage faut pas toucher. Moi garder tout. Ma tete malade-je tiens dans ma tete tout. Faut pas toucher bagagemoi arranger tout».
Он ушел, я лег на постель, под открытым небом, чтобы отдохнуть немного. Бивак засыпал. Под камнями вповалку спали люди; офицеры и врачи расположились на песке дороги. Бурка служила мне матрацем и одеялом, сложенная одежда подушкой, а темное небо, усеянное яркими звездами юга, роскошным пологом. Тишина царила кругом. Слышно было мерное жевание верблюдов, да тяжелые вздохи бедных мулов, оставшихся без воды на ночлеге. И вот среди этой ночной тишины раздался звучный гортанный говор Либэх.
— «Ориа», по-сомалийски вскричал он, «завтра за два часа до восхода будем грузиться».
И ровным гулом, как театральная толпа, прогудели сомали:
— «Слушаем; верблюды будут готовы».
— «Пойдем прямо до Баяде. У Гумаре остановимся на два часа».
— «Правильно, надо накормить верблюдов».
— «Осмотритесь и приготовьтесь».
— «Будем готовы»…
И снова все смолкло.
В тишине темной волшебной ночи, на таинственной декорации каменистых гор — этот голос абана и дружные ответы сомалей на гортанном, никому непонятном языке звучали торжественно. Невольный страх закрадывался в душу. А что, как этот невинный приказ для похода не приказ, а заговор, приказание зарезать нас и овладеть грузом, а дружные голоса верблюдовожатых ответы хорошо организованной и дисциплинированной шайки разбойников…
Так получали, надо думать, приказания от своих военачальников легионы Цезаря, так, должно быть, сообщалась воля вождя в войсках, едва ознакомленных с цивилизацией.
В полночь меня разбудил Ч-ов и я, взяв ружье, пошел в обход. Тихо было в пустыне. Здесь не визжали под самым биваком шакалы, не ухали гиены, не слышно было пения сомалийских женщин и лая собак, но тишина мертвая, тишина пустыни. Трудно было ходить — в этой темноте, ежеминутно, натыкаясь на камни, цепляясь за колючки мимозы. Бивак, разбитый, по-видимому, в крайнем беспорядке, однако, имел свой смысл. Сомали, проводники верблюдов, ни за что бы не отдали своего груза для устройства из него ограды, потому что каждый знал свои ящики, каждый устроил из них и из циновок, составлявших верблюжье седло, некоторое подобие дома. Подле него тлел костер, на котором жена вожака вечером приготовляла ему рис. Но весь лагерь был перемешан. Верблюды, ящики, черные слуги, офицеры, мулы все это было скучено между камней, все спало мертвым сном в эту прохладную сырую ночь. Я сидел за походным столиком и набрасывал впечатления первого дня нашего пути… Сырость проникала сквозь сукно мундира, смачивала бумагу и трудно было писать при таких условиях.
Кругом спал бивак, охранителем которого являлся я со своими людьми. Невеселые мысли шли мне в голову. Как охранить эти драгоценные грузы, как охранить личность царского посла, его супруги и женщин лагеря в эту темную ночь. Сон бежал от глаз. Несколько раз я выходил из пределов бивака и, спотыкаясь о камни и падая, уходил далеко в пустыню. Там, затаив дыхание, я прислушивался. Какая тишина была кругом! Какое поразительное отсутствие жизни на многие версты. Абиссинец-слуга окликнул меня при моем возвращении и приложился из своего Гра.
— «Москов ашкер «- ответил я, и прошел на бивак. Часовой в верблюжьей куртке стал передо мной смирно.
— «Крынин?»
— «Так точно».
— «Тебе холодно?»
— «Никак нет».
Им никогда не бывает холодно, они никогда не устают, эти славные бородачи, лихие наездники, охотники африканских пустынь!
8-го (20-го) декабря, понедельник. От Гумаре до Баядэ — 42 версты. В 4 часа утра трубач Терешкин протрубил подъем, изображавшийся у нас сигналами: «слушай», «все» и «сбор», и бивак зашевелился. Было совершенно темно, сыро и прохладно. Винтовки и ружья были покрыты легким налетом ржавчины, сырость легла на бурки, на шляпы, на все. Заварили чай, а остаток воды роздали мулам. Каждый получил по 1/4 ведра. Бедные животные страшно намучились. Надо было видеть их оживление, когда разливали воду. Мой «Граф», балованный мул с умными, как у лошади глазами, жалобно ржал и топал хорошенькой тоненькой ножкой, прося еще и еще воды. Но воды было всего шесть жестянок на всех мулов. В полной темноте вьючили сомали верблюдов, бегали, разыскивая чемоданы с личным имуществом офицеров, и отправляли их партия за партией. Абан Либэхь сердился, когда кто-либо из офицеров напоминал ему что-либо, или давал указания.
«Laisse moi, laisse. Je suis malade… si grand bagage, je prends tout a moi».
И он шел резониться с сомалями, произносил им речи, топал на них ногой, размахивал руками, убеждал и настаивал.
В 6 часов из-за гор показалось солнце, а в 7 тронулся последний верблюд, а за ним и мы.
