Александр Шлёнский - Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе
Вот так: ничего не было, а потом вдруг… рррраз, и на тебе! Взяли и завоевали! Кто завоевал? Что завоевали? Да какая разница! Просто, создавать самим что-то хорошее — это долго, гораздо проще взять и завоевать.
Аристотель не зря говорил о тленности вещей и вечности и неуничтожимости природы. Самые мощные, самые незыблемые природные объекты рушатся, ветшают, исчезают без следа, как будто их и не было. И в то же время неуловимое ничто, появившееся ниоткуда, становится зримым, вещным, осязаемым, набирает силу и начинает определять порядок вещей в течение значительного времени, пока в свою очередь не придет в упадок и не исчезнет под натиском новых сил, которые тоже незаметно взялись неизвестно откуда.
В обществе происходит примерно то же самое.
Так уж как-то получилось, что кто-то, кто раньше был ничем, неожиданно очень сильно захотел стать всем и в одночасье завоевал наше национальное достояние у тех, кто его хранил и приумножал, и сделал с ним то, что завоеватели обычно делают с добычей в завоеванной стороне, будь то золото, драгоценные камни, ковры, дворцы, юные девственницы и так далее. Национальное достояние завоеватели, разумеется, стали считать своей неотъемлемой собственностью, с которой они делали всё что хотели. А та первоначальная стойкость, с которой национальная культура переживала постоянное и непрекращающееся насилие над ней, вероятно, дала завоевателям повод считать ее несокрушимой, неистощимой и неиссякаемой.
Официальная пропаганда внушала нам, что этот порядок вещей сложился на вечные времена, и мы верили ей, пока жизнь не заставила каждого из нас убедиться лично, что пропаганда и правда — это веши, не имеющее друг с другом ничего общего, что ничего вечного в природе не бывает, и что каждому безобразию положен свой предел.
Еще совсем недавно слова типа «несокрушимый», "неистощимый", «неиссякаемый», "неотъемлемый", «непоколебимый» были составной частью могучей государственной идеологии, созданной потомками завоевателей. А вот поди ж ты — прошло совсем немного времени, и умерла в одночасье целая эпоха, вместе с ее идеологией и официальным словоупотреблением. И дух наш, как выяснилось, вполне сокрушимый и поколебимый, и силы у народа довольно-таки истощимые, и ресурсы иссякаемые, и завоевания Октября на поверку оказались очень даже отъемлемой частью жизни нашей страны. Советская держава, ее образ жизни, идеология — всё, что представлялось таким незыблемым, оказалось очень даже зыблемым, и в одно прекрасное время расползлось и рухнуло, как трухлявый пень. Впрочем, еще никому из завоевателей завоеванное впрок не пошло, и история наших отечественных завоевателей вполне типична как любая история нашествия термитов на плантацию — пришли толпой, всех подряд перекусали, а потом, в конце концов, и сами передохли.
Но несмотря на всё случившееся, советская история, до ее вступления в брежневско-маразматическую застойную стадию, до сих пор представляется мне истинно величественной историей, гораздо более величественной, чем история любого другого государства. Она прокатывалась по одной шестой части суши как цунами, сметая всё на своем пути и не щадя никого и ничего, и наконец настал момент, когда энергия этой гигантской волны иссякла. Вода, смешанная с кровью, впиталась в землю, и наверху остались лишь причудливые исполинские обломки и вонючий мусор.
Куда что подевалось?… Как пришли мы к этим ужасным обломкам? Может, и не было ничего великого в нашем прошлом? Может быть, все это только нам приснилось? Да нет, было, черт возьми… Было!
Мне представляется, что те, кто отрицают былые успехи советского государства, великие свершения и победы, просто обманывают сами себя, чтобы защитить свой рассудок. Слишком дико, слишком не логично, бессмысленно, и поэтому запредельно болезненно представить себе, что вся эта могучая волна истории катилась лишь для того, чтобы похоронить под собой бездну судеб и оставить за собой лишь вонючее пенистое дерьмо, которое всегда, во всех ситуациях всплывает и оказывается наверху. Неужели в этом дерьме и заключен смысл всех смертей, лишений и страданий, лежащих в основе успехов, которые пошли прахом? Нет, что ни говори, легче отрицать все былые успехи, очернить и обоврать все былые свершения. Пусть это низко, пусть это подло и пошло, но все же так — гораздо легче, потому что бесславный конец не великого, а якобы бесславного прошлого не так сильно бьет позором по настоящему и не так основательно убивает желание жить дальше. Есть, правда, и другой вариант — не замечать позорного конца великой истории и думать о теперешних временах исключительно как о подготовке обновленной России к решающему прорыву в мировые лидеры. Но в существующей ситуации эта точка зрения — уже не психологическая защита, а явная клиника и психопатология с бредом и галлюцинациями на патриотической основе.
Вот как интересно получается, когда вера в величие и нерушимость чего-либо, созданного человеком, внезапно сталкивается с суровой и неприглядной исторической правдой.
Эта вера в величие и нерушимость, безусловно, была слепой, необъяснимой верой в разумно-созидательный характер человеческой деятельности, в то, что человек способен создавать и накапливать блага и создает для этого величественные и нерушимые вещи. И когда они, эти вещи, в одночасье рушатся, то легче поверить, что их не существовало вовсе, чем поверить в то, что они были созданы случайно и так же случайно разрушены. Как случайна планета Земля, как случайно всё огромное человечество на этой планете, как случайно всё сущее, вся природа… Случайна как сон, приснившийся порхающей бабочке, о том, что она китаец по имени Чжуанцзы… Тотальные метаморфозы прекрасны только во сне, но наяву такие радикальные превращения вещей всегда болезненны и трагичны. Трагичны, как может быть трагичной только ужасная случайность.
Природа случайна и в то же время безмерно могущественна. С этим никто не спорит, и никто не отрицает могущества природных катаклизмов, таких как землетрясения и цунами, несмотря на чинимый ими вред. Не понятно, с какой целью человек в своем воображении отделил себя от природы и противопоставил себя ей. Зачем человек заменил идеи давно прошедшего прекрасного Золотого века, который никогда не повторится, идеей светлого будущего, которое наступит, когда от тебя мокрого места не останется? Зачем придумал идеи телеологии, прогресса, гуманизма и справедливости — всего того, чего в природе не бывает? Для чего? Может быть, чтобы глубже страдать от разочарования в том, в чем напрасно себя очаровывал? Ведь если бы не очаровывал, то и разочаровываться не пришлось бы никогда.
Если посмотреть на развитие стран и народов теми же глазами, какими мы смотрим на природные катаклизмы, мы уже не будем спрашивать у себя, каков был смысл свершений, завершившихся столь плачевно, и стоит ли приписывать им величие и размах, в зависимости от того, будем ли мы от этого себя комфортно чувствовать. У природных явлений нет ни цели, ни смысла. Они просто существуют, развиваются и вызывают разнообразные последствия, и никакого прогресса и телеологии, а тем более гуманизма и справедливости в этом нет. Так вот, с некоторых пор я стал считать, что человеческая история протекает точно так же, и поэтому в моем циничном представлении величие истории определяется вовсе не смыслом исторических явлений, а их масштабом, мощью и размахом. Какой был смысл в походах римлян, в великих завоеваниях Александра Македонского или Чингис-Хана? Да ровным счетом никакого, потому что еще ни одна империя долго не существовала. А какой был смысл в великом переселении народов? Им что, после переселения жить стало лучше? Да как бы не так! Никому на свете еще хорошо не жилось, всем чего-нибудь, да не хватало. Вот и завоевывали. Вот и переселялись. Как муравьи или как саранча. Поэтому теория пассионарности мне нравится гораздо больше: по крайней мере, она ничего не врет про телеологию, прогресс и гуманизм, и что еще более ценно, ничего не объясняет, потому что в историческом процессе объяснить ничего нельзя, и стало быть, наука, которая ничего не объясняет, а лишь скрупулезно описывает факты — самая правильная и самая ценная. Так или иначе, но величие истории, и даже само наличие истории для меня определяется не смыслом человеческого бытия, которого нет, а масштабностью деяний, которые есть, несмотря на очевидное отсутствие их смысла. Смысла нет — а история все равно есть. Нет деяний — нет и истории.
По моим личным ощущениям, история нашей страны в последние годы застоя и в течение всей перестройки постепенно сходила на нет, а после известных беловежских событий окончательно "прекратила течение свое" и бесповоротно перешла в мутное настоящее, которое и историей-то уже назвать нельзя. Так, серое безвременье, если не сказать хуже… Был когда-то в далеком прошлом каменный век и бронзовый век, был когда-то и золотой век. Был, по выражению Марка Твена, позолоченный век. Однако, упадение реформ на российскую землю и его последствия настолько сильно напоминают по звуку и запаху упадение кирпича в сортирную яму, что если и возникают сомнения в том, как именно следует назвать начавшийся новый российский век, то эти сомнения касаются только правильности выбора между словами «говённый» и «говняный», которые единственно верно отражают вкус, аромат и масштабность деяний новой эпохи.
