Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Однако ж давайте заглянем в кабак. Точно известно, когда в Первопрестольной возник самый первый кабак: в 1552 году по повелению Ивана Васильевича. Вернувшись из Казани с победой и предав огню все ханские кабаки, царь не только в Москве запретил водку пить, но и по всем весям гонцов разослал, чтобы и нигде не пили. Оставил Грозный водку только опричникам — пусть услаждаются и служат преданно.
Для них, для своих лихих и скорых на руку в расправе опричников, приказал царь выстроить кабак на Балчуге — на другой стороне реки, против Кремля. «Балчуг» — тоже слово татарское: болото, хлябь, грязь.
На том месте, где сейчас роскошный отель «Балчуг» стоит, тогда и было болото.
Райская жизнь пошла у опричников — пей, сколько влезет, все бесплатно! Угощает царь-батюшка, побереги его. Ну а пили без меры, значит, вконец распоясывались и безобразничали — что хотели творили. Народ стремился стороной обходить первый кабак, а если и заглядывал, только зная, что нет никого из опричников. Была и еще одна причина, по которой народ кабак тот не жаловал: к хлебному вину не привыкли еще. Казалось оно тогда москвичам, да и всем, пожалуй, русским слишком горьким и зело крепким — не по вкусу просто. Постепенно во вкус вошли, однако.
Царь Федор Иванович, взойдя на престол, одним из первых своих указов приказал извести кабак, в глазах благочестивых — рассадник заразы. И в основном сделал он это по настоянию негодующего народа.
Опять, словно грибы, произрастать стали харчевни, где только поесть можно было. Очень было похоже на наше последнее советское время, когда и в ресторанах Егор Лигачев, тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии, запретил подавать спиртное и торговать им в магазинах. А раз запрет, значит, в дело вступают подпольные силы — и никакой управы на них не найти!
А ведь корчмы и харчевни — древнеславянские питейные заведения в России бог знает когда появились. Пили меды, пиво и квас — о лучшем и не помышляли. Это уже от славян корчма, как таковая, перекочевала на запад Европы — путь ее по страницам истории вполне прослеживается. Однако и в корчму постепенно проникать стало питье. Народ требовал — хозяину на руку. Вот и сговорились легко.
Кабак тоже не почил безвозвратно. Борис Годунов надумал на том же самом месте кабак в Москве возобновить ради того, чтобы народ побаловался и чтобы направить в казну поток доходов. Прикинули: должно пойти. И вправду, пошло. Особенно после того, как отдал частным лицам на откуп продажу хлебного вина, медов и пива. Развитие кабачного дела как в столице, так и по окраинам пока еще сдерживалось, на самотек не пускалось. Алексей Михайлович, приняв престол, настрого наказал, чтобы в Москве было три кабака, а во всяком другом городе — по одному. Под контролем царским дело это не удержалось, и кабаки сначала по-темному, а потом и в открытую стали везде появляться. Вот в это самое время на московских улицах начал попадаться пьяный вусмерть народ. Прежде Москва такого не видывала…
И вот же что страшно: сразу привыкли к тому, что пьяные на улицах бродят, а то и валяются. В отчете московского посольства, вернувшегося из Испании, с искренним удивлением говорится, что в сей стране пьяных и вовсе нет. Сказано: «Гишпанцы не упьянчивы… все посольские люди в семь месяцев не видали пьяных людей, чтобы по улицам валялись, или, будучи по улице, напився пьяны, кричали».
Кабаки в Москве плодились как мухи. В 1626 году — 25 кабаков, в 1775-м — 151, правда, за истекшее время и сама Москва выросла: 200 тысяч человек в ней тогда проживало. В 1866 году открыли двери 1248 кабаков. Уже и не обойти всех, как ни старайся. На полдороге сгинешь!
И все-таки нельзя не признать: старинные московские кабаки особый дух придавали городу. Вываливались из них, само собою, пьянчуги, но там и атмосфера была особая: не все же приходили налиться до самых ушей. А поговорить? А душу излить? А с приятелем старым увидеться? А новость какую услышать? А дело серьезное обговорить? Вот и получается, что был московский кабак еще и своеобразным толковищем народным. Не обязательно же — зайдешь в кабак, так уйдешь кое-как…
На любой вкус кабаки были в Москве. Вот только несколько, особо любимых: «Варгуниха», «Ленивка», «Девкины бани», «Заверняйка», «Облупа», «Феколка», «Татьянка»… У каждого кабака — свой контингент, свои завсегдатаи. Заходили, когда на душе тоскливо делалось.
В огне рождалась книга
Что и говорить, припозднились мы со своей первой печатной книгой… Уж сто лет, как просвещенная Европа собирала библиотеки из печатных книг, а мы все еще скрипели перьями из гусиных крыльев. Но сие окрыленное письмо лишь приземляло книгу: рождалась она единственным ребенком и со множеством изъянов, и если уж оставалась в чьем-то доме, то к другому человеку в руки не могла попасть. И уж царь Иван Васильевич Грозный, вовсе не отличавшийся большим терпением, терпел доколе мог, а на Соборе, проходившем в Первопрестольной в 1551 году, изрек: «Божественные книги писцы пишут с неправильных переводов, а написав, не правят же, опись к описи прибывает…» Давно витало в воздухе: печатной книге быть!
Да ведь и незадолго до того царь Иоанн Васильевич приискивал потихоньку мастеров книжного дела в Германии. Немцы как-то ревниво отнеслись к этим попыткам, своих мастеров к нам не пустили, а датский король Христиан III отправил в 1552 году к русскому двору типографских и переплетных дел мастера Иоганна Богбиндера-Ганса по-ихнему и Ивана по-нашему. Его и звали Иваном в Москве. Считается, что именно он пристрастил к сему благому делу наших мастеров: Ивана Федорова, уроженца Москвы и соборного дьякона, а также Мстиславца Петра Тимофеева.
Федоров и Мстиславец рьяно взялись за дело. Царь велел выписать из Польши печатный стан и буквицы из особого сплава и построил Печатный двор на Никольской улице.
Об этом дворе, первом в России, надо сказать особо. Каменные палаты о двух этажах с подклетами крыты были деревянным лемехом, небольшие стрельчатые оконца застлали слюдой, а весь типографский двор огородили деревянным частоколом, заостренным с верхних концов — против козней злоумышленников. В частоколе со стороны Никольской поставили высокие ворота с кровлей над ними. Крепость да и только!
Первая русская печатная книга «Деяния Апостольска и послания соборная и святого Апостола Павла послания» вышла в мир со двора в марте 1564 года. Рождение ее вызвало бурю протеста: переписчики, взвинченные внезапностью эффекта, ею произведенного, и возможностью в самом скором времени остаться не у дел, поскольку печать безжалостно убивала их рукодельный промысел, стали непримиримыми врагами первопечатников. На них посыпались угрозы, их обвинили в колдовстве и, стало быть, в ереси, а саму царскую типографию ночью сожгли. И частокол не помог… Отчего же новое всегда нас так возмущало…
Скитания вдалеке от родины стали уделом Федорова и Мстиславца. Принятые покровительством польского короля, они некоторое время жили безбедно и, одаренные щедро гетманом Григорием Ходкевичем, наладили и здесь книгопечатание; потом пути друзей разделились: Федоров двинулся в Львов, а Мстиславец — в Вильно. И в этих городах тоже печатали книги. Что сталось с Мстиславцем, неизвестно, а Федоров окончил свои дни во Львове и там похоронен, а вот что с прахом его, не знаю: еще в конце XIX века власти Львова просили Москву забрать останки его из церкви, где он был похоронен, поскольку церковь сносили.
А Государев печатный двор, на Никольской пустивший корни, после тринадцати лет полной безвестности в царствование Федора Алексеевича ожил: пообстроился, пообновился. Пожары, однако, его не щадили, крушили стены палат и надворной башни, и пришлось в конце концов в 1810 году разобрать старые стены и выстроить новое здание, которое и теперь украшает Никольскую.
Изумило меня это здание, когда впервые увидел его, в детстве, конечно, еще. Тогда, само собой, я не понимал, что столь необычный эффект достигался неожиданным смешением стилей — готики с итальянскими и арабскими мотивами — невозможно было не удивиться. И еще пара солнечных часов на фасаде, и загадочный конь с рогом во лбу, поднявший копыта на льва разъяренного…
Долгое время считалось, будто единорог и лев остались с того времени, когда здесь размещалось англицкое посольство, а потом выяснилось: посольства здесь никогда не было, а изображения зверей этих еще Иван Грозный в своей печати использовал. В самом же здании и пристройках, к нему примыкавших, еще до 1918 года размещалась Синодальная типография. Живуче оказалось типографское дело, цепко держалось за место и глубоко в землю вросло.
Ну и что же, так ничего и не осталось от тех давних времен, все огонь и годы смели? Оказывается, осталось! С улицы теперь не увидеть — железные ворота скрывают во дворе двухэтажные палаты, чудом уцелевшие от Государева печатного двора. Мне удалось проникнуть под древние своды. Атмосфера здесь царит волнующая, необычайная…
