Отар Кушанашвили - Эпоха и Я. Хроники хулигана
Спился бы.
Такой ЛА, которого я знаю с 94-го года, – обладатель многолюбивого сердца, достаточно просторного для дураков, – не то чтобы нуждается в поводыре, но поводырь, беззаветно преданный, никогда никому не мешал.
Многолюбивое сердце должно было сосредоточиться на музыке.
Так и случилось.
От многих его песен даже Стиви Уандер завистливо облизывается.
Самым высоким комплиментом ЛА почитает признание наличия у него «хорошего уха».
Когда мы начинали, я гостил у него в квартирке, перенаселенной людьми, а вот что я вам скажу про этот отрезок времени, зная, что Анжелика-Маша это прочтет: в молодости побороть гормональный трубный-набатный ров невозможно, потому что гормональный же драйв сожрет тебя.
Мы были бабниками, и это прекрасно!
Пусть даже нас не поймет Марк Тишман.
В его среде, где у самого завалящего чмыря неизбывная претензия создать что-то больше номинала, у него высочайшая репутация.
Его ясноглазое томление по Абсолюту, его дорогостоящие попытки приблизиться к этому абсолюту, сопровождаемые неизбежным саморазрушением, мягко скрытым в филигранном саунде, сообщают такое же трепетное отношение к жизни, угощающей тебя эфемерными мечтами.
Он отличается от всех наших музыкантов с их неизменной местечковостью, отпечатанной даже на рожах, как Бенисио дель Торо отличается от Андрея Соколова, а я – от Сергея Соседова, как Ургант отличается от Лиона Измайлова.
Его песни, лучшие, – о согласии с человеческой долей. Он будто дышит воздухом, в котором нет места боязни, боязни смерти.
У него редкое чувство комического при этом. При этом у него редкое чувство драматического. Он мне не говорил, но есть ощущение, что он подвержен кризисам, хотя самим своим видом, не говоря про песни, помогает людям (и людишкам вроде меня) справляться с кризисами, гуманист мелодичный, белому свету возвращающий белый цвет.
Его несколько орнаментальную музыку украшают внезапные оазисы уместных сладких проигрышей.
С первого дня по настоящий он никогда не был карьеристом с горящими глазами. Он парень, которому, как и мне, претят рамки. Снаружи благополучный, сытный, внутри самоед, голодный до нового, ломающий патлатую башку, как сохранить при филигранной упаковке песен теплинку с человечинкой…
Там не должно быть указующего перста, только смутная надежда на бессонницу от любви.
У него взаимная любовь с гармонией. По его песням можно вычислить, когда он переживал упадок духа, когда был во власти дерзости, когда отбивался от требующей буйства красок эйфории.
И он никогда не выказывал презрения к Успеху, Успехом он дорожил, окружающим лучше об его Успехе говорить сторожко. Уважение к своему выстраданному Успеху и сделало его одним из иконических трудоголиков русской поп-музыки.
У него обоняние безошибочное, роднящее его с людьми самого высокого музыкального калибра. Халтура враждебна ему на каком-то самом базовом уровне.
Он умный человек, но он и хороший, не «провалившийся в себя», психический ладный, полноту жизни привечающий, далеко смотрящий, случайный успех отвергающий, скандалы не приемлющий.
Никаких имидж-манипуляций; вот сцена, вот гитара; и ничто нас не сможет вывести из концентрации, заставить впасть в разложение.
Анжелика не даст (Маша она же).
Агутин (Из энциклопедии шоу-бизнеса Отара Кушанашвили)
Леня, я знаю тебя сто лет, но ты не поддаешься никакой классификации; как о тебе писать?!
Друг ты мой ненаглядный, мы никогда с тобой не ориентировались на биржевой курс романтики, мы всегда были романтиками (только я всегда – изворотливее); мы никогда не ждали, когда сентиментальность будет переживать ренессанс, мы всегда были непростительно сентиментальны; за что и были биты не раз. Мы никогда не искали в ящиках комода: а куда это засунули наши идеалы? Наши идеалы всегда были при нас; наш главный – чтоб всем было хорошо, чтоб никто из наших не болел и не умирал. И чтоб девушки нас любили. Ну, пускай, не идеальные. Но добрые и красивые.
Ты в эпоху шаромыжников с таким трудом идешь вперед. И с таким достоинством. У тебя ненависть к указательному пальцу. Ты поешь про высокие чувства, желая их самому себе. Мы с тобой трепались про высокие чувства (под коньячок – это принципиальная оговорочка; хотя я, против нынешних времен, не очень закладывал), и я поражался, насколько конгениальными тем разговорам получались у тебя щемящие песни.
Насчет тебя – до сих пор конгломерат мнений, но одно – узловое: ты, конечно, мейнстримовый чувачок, но по-прежнему чуть выше мейнстрима. В этом тебе помогают неземной шарм, профессионализм (ну прости за штамп!) и – Анжелика, которая умеет твои «чирьи прижигать креозотом».
Когда твоя благоверная поет «Все в твоих руках», ты будешь смеяться, я снова начинаю верить в институт брака (а так, обжегшись, я даю драпу всякий раз, когда обыкновенные, с перепихом начальным, отношения начинают перерастать…).
Почему тебя, гада, все девушки, самые разномастные, полагают образцом, а меня – нет? Потому что, как мне сдается, они чувствуют, что ты искренний и надежный (не заставляй меня писать про «неземной шарм»: это уже будет неприлично), чуют, что ты – тончайшей организации паренек.
Как спела наша с тобой непростая знакомая: «Эта грустная сага никогда не закончится», – и дальше, как будто про нас с тобой: «Ты был счастливый и пьяный». Но ты, гад, открыл секрет, как можно быть счастливым без бутылки вискаря, а гад потому, что утаил секрет от меня, эпилептического другана.
Когда меня бьет тоска в самое сердце, когда мне хочется убежать от раскаленной действительности, я слушаю твою грустную сагу – «Последний день в году»: «как можно просто так уйти и не сказать хотя бы двух-трех фраз».
Ты не обвиняешь, ты просто грустишь… Вот бы мне научиться – не обвинять.
Я-то, друг мой разлюбезный, эвфемизмов не ищу, наговорю гадостей, после ночь не сплю. Ставлю твою «На сиреневой луне», а уж если совсем подлейшее состояние духа – «Если ты когда-нибудь меня простишь», учебное пособие для аспидов по перевоспитанию самих себя. Покуда я пачкал свой послужной список сомнительными подвигами, ты умудрился подружиться с величайшим гитаристом в мире – Ал ди Меолои, и этот коллаборационизм разрешился ажурным альбомом, сразу же мною внесенным в заветный список средств по преодолению дисгармонии бытия (а что делать, Господь не осенил меня даром бряцать на лире… так, ёрничаю понемножку).
Приближаюсь к исходу свой эпистолы и, чуя твою улыбку, постараюсь избежать одических нот.
Вот, например, в нежно любимом журнале ОМ работают очень молодые люди (мне, не смейся, одна кисейная барышня так и сказала: я, мол, выросла на ваших передачах), для коих мы уже буридановы ослы. На высоком языке трибуны это называется разностью мировоззрений. Вот ты – мой полпред в общении с этими охальниками: мои цидулки все забудут, а музычка того, кого я сейчас безбожно хвалю, еще возведет радугу над землей для них, отменивших рай земной по Марксу, утвердивших рай земной под аккомпанемент сладких и сладко-грустных звуков.
...Твой О. К.
Что делает его счастливым?
Как писал по сходному поводу Довлатов: «Кошмар и безысходность – еще не самое плохое. Самое ужасное – хаос».
Константину Эрнсту 50 лет, и он – ретранслятор кошмара, безысходности, хаоса, но он так хитро ретранслирует, что ожидаемого ощущения, будто ты стоишь посреди мусорной свалки исполинских размеров, – этого ощущения нет.
Он должен быть слаб глазами, крепок умом, важным и вместе веселым, он должен понимать любые строки из цветаевской, даже те, которые она сама не очень, и если даже что не так, делать вид, что вещий смысл генеральных материй и категорий им постигнут.
Вы хотите такой участи?
Отойдите от меня.
Что делает Эрнста счастливым? Я не коротко знаком, но я знаком и могу предположить: любовь, рукопожатия сильных мира сего и рейтинги.
И кино. Полюбил он делать кино. Пока другие делают кино про «задержанных в развитии» для «задержанных в развитии», он пытается делать кино про меня – смешного, сложного человека, попадающего в силки неумолимой судьбы и подвергающегося безжалостной деконструкции.
Ему приходится лукавить, ему приходится устанавливать на площадках вульгарно-романтический свет, чтоб взоры гостей сверкали, чтоб с одной стороны популизм, с другой – экзистенциальные неувязки.
Он чувствительный, провалов не терпит, потому их не допускает (и не связывается со мной, видимо, по той же причине), и, пока стряпает программы про свах, потрафляя своему кругозору, целый день посвящает Высоцкому и показывает живописные страдания американских яппи.
50. Впереди долгая жизнь, заполненная до краев. Чем? Его поисками и стахановской истовостью. Нашим любопытством, и в идеале – верностью.
Хроники шоу-бизнеса
До сих пор не утихают споры вокруг речи Парфенова по поводу плачевного положения дел на ТВ. Депутат Андрей Макаров, который одно время, и негаданно успешно, вел на REN ток-шоу «Справедливость», считает, что из Парфенова правдоруб никакой, он неизменный нарцисс, и вообще, прежде чем изображать из себя трепетного правдолюба, надо было хотя бы намекнуть Константину Эрнсту на то, что готовится такой убогий демарш.
