Александр Горянин - Россия. История успеха. Перед потопом
Все хорошее, что можно сказать про общину, не отменяет того факта, что, оказавшись встроенной во «властную вертикаль», она начала медленно, но необратимо вырождаться. История пореформенной общины – это история обреченности ее попыток сопротивляться времени, хотя некоторые современные историки и пытаются нас уверить, будто «в России роль крестьянской общины вплоть до конца XIX в. постепенно возрастала»[72]. Это примерно то же, как если бы нас стали уверять в непрерывно возраставшей, вплоть до конца советской власти, роли «социалистического соревнования» в народном хозяйстве страны.
С началом столыпинских реформ индивидуализация крестьянского хозяйства пошла безостановочно. Указ от 9 ноября 1906 г. наконец узаконил выход из общины без ее на то согласия. На 31 декабря 1915 г. к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве на своей земле 6,17 млн дворов, т. е. 45 % общего числа крестьянских дворов Европейской России. За исторически кратчайший срок! Это оценка, которую русский крестьянин, якобы «чуждый собственничеству», выставил общине.
На начало Первой мировой войны общая площадь земли в частной собственности крестьян-единоличников только в Европейской России, без прибалтийских губерний, достигла 16,6 млн десятин (18,1 млн га) земли. Этот крестьянский надел еще не успел сравняться с общинным (17,06 млн десятин)[73], но соотношение вот-вот должно было смениться на обратное. В отличие от красных народолюбцев наших дней, тогдашние крестьяне-собственники не считали, что покупка земли и владение ею – страшное зло. Наоборот, покупка земли была их самой большой мечтой. Из общины уходили преимущественно сильные крестьяне, озлобляя против себя тех, кто оставался.
В годы смуты, последовавшей за февральским и большевистским переворотами, от буйства воспрявшей общины сильно пострадали не только помещичьи гнезда, но и хозяйства успевших отделиться от нее крестьян. Уравнительные механизмы общины сгодились при дележе помещичьей земли и усадебного имущества. Кроме того, в центральных губерниях общинники увлекались безвозбранной порубкой лесов, в малороссийских – разграблением винокуренных заводов. В случае же возврата помещиков и старых порядков, рассуждали крестьяне, «мiр не засудишь, виноватых не сыщут».
Общинная солидарность сыграла свою роль в годы Гражданской войны 1918–1921 гг., которую можно трактовать и как крестьянскую революцию. Эта революция уничтожила помещичье земледелие, уничтожила лучшие единоличные хозяйства, но не осуществила и не могла осуществить свою главную мечту: освободиться от «большого помещика» – государства. Большевистское государство не замедлило явиться с реквизициями, спровоцировав множество крестьянских восстаний. Количество только сибирских повстанцев превысило 200 тыс. человек. В тамбовском («антоновском») восстании участвовало около 60 тыс. крестьян.
Тем не менее главным победителем в Гражданской войне стало, хоть и ненадолго, общинное крестьянство. По советскому Земельному кодексу декабря 1922 г. почти все сельскохозяйственные земли переходили в трудовое уравнительное пользование крестьян с предоставлением свободы выбора его форм – общинного, хуторского или коллективного. В руках общин оказалось значительно больше земли, чем до революции. Но радость была недолгой – потеряв фискальную привязку к власти, «киселевская» община стала рассыпаться, словно утратив повод к существованию. Кое-где общины стали кооперативами и товариществами по совместной обработке земли, но это был закат.
Заключительный всплеск общинной солидарности отмечен в 1930 г. Речь идет о сопротивлении крестьян коллективизации. Наиболее сильным был крестьянский отпор в Центральном Черноземье, на Украине и в Южной России, куда были даже брошены части Красной армии. Только в январе и феврале 1930 г. произошло свыше сорока настоящих восстаний. «Программа восстаний была удивительно похожа на выдвигавшуюся в 1918–1921 гг.: возврат реквизированного имущества; роспуск комсомола, который крестьяне единодушно считали организацией шпионов и провокаторов; уважение религиозных чувств и обычаев; свободные выборы сельских Советов; прекращение реквизиций; свобода торговли. Повсюду звучало четкое «нет» возврату крепостного права, как во многом справедливо воспринимало коллективизацию крестьянство»[74].
Но, как мы знаем, большевики победили крестьян, и в ходе коллективизации община исчезла – окончательно и бесследно. И эта бесследность позволяет утверждать, что в действительности русская община закончила свой исторический путь задолго до великой крестьянской трагедии 1929–1932 гг. Ее искусственная жизнь продлялась то властью, то исключительными обстоятельствами, то тем и другим вместе. В XX в. она окончательно перестала быть органическим русским институтом. Это видно из того, что другие институты, уничтоженные советской властью, возрождаются с закатом этой власти. Никаких признаков второго (вернее, третьего) пришествия общины не видно, так что все разговоры о нашей «вековечной общинности» – пустой вздор.
Полное забвение общины – очень существенная часть эволюции русского этноса. А ведь община – это гражданское общество в своем идеальном первообразе, то самое гражданское общество, о котором у нас не вздыхает только ленивый. Но чего нет, того нет, и из этого надо исходить, нравится нам это или не очень.
Что же до «соборности», ее мы обсуждать не будем, поскольку никому не известно, что это такое.
Часть третья
Своими путями
Глава седьмая
Где было вольготнее
1. Качество жизни и демографическая статистика
По каким критериям оценивать «качество жизни» наших предков? Способны ли (и вправе ли) мы вообще выносить какие-то суждения о былых веках? Ведь нам трудно даже мысленно принять быт без электричества, телефона и самолетов. А ведь был куда более суровый фактор. В какую бы страну и эпоху ни перенесла нас машина времени, современный человек везде чувствовал бы себя как в аду из-за тяжкого социального контроля. Как же в таком случае нам понять радости простолюдина архаичного общества? А ведь они несомненны, эти радости. По словам географа Николая Леопольдовича Корженевского, архаичный Афганистан, каким он его застал в 1911 г., был страной неправдоподобно бедной и полностью счастливой. Счастье человека не в богатстве. Среди богатых больше самоубийств: от пресыщения ли, от особой ли «скуки богатых» – здесь не место разбирать. Человек счастлив, когда его жизнь осмысленна: тогда он не ведает зависти, главной отравительницы счастья. Мы забываем, насколько осмысленной была патриархальная сельская жизнь. Начало конца этой осмысленности кладет разделение труда.
В наши дни качество жизни стран и регионов социологи вычисляют, оценивая такие показатели, как доступность образования, стоимость медицинского обслуживания, уровень преступности, обеспеченность транспортом, чистота питьевой воды, разнообразие сервиса, социальная защищенность людей, комфортность климата и ряд других. Для прошлых времен критерии будут поневоле проще: страдал ли человек от холода зимой, часто ли болел, досыта ли ел, каков был уровень его гигиены, много ли имел досуга и чем заполнял, какие радости жизни были ему доступны и существовало ли спасение в случаях невыносимости бытия.
Объективнее всего судить о качестве жизни народа на протяжении длительных отрезков исторического времени – не высших слоев, а именно народа – позволяет демографическая статистика. Поскольку речь идет о временах, когда во всех без исключения странах подавляющее большинство населения составляли крестьяне, женщины рожали столько детей, сколько Бог пошлет, а ограничителями роста были (помимо голода, эпидемий и войн) младенческая смертность, непосильный труд, пьянство, неразвитая гигиена, стрессы, общая тяжесть жизни, эта цифра говорит о многом. Дожившие до работоспособного возраста дети были единственным видом социальной защиты родителей и младших членов семьи. Чем благополучнее была жизнь в той или иной стране, тем больше детей в ней доживали до брачного возраста и тем выше был прирост населения. Если сегодня быстрый рост населения отличает самые неблагополучные страны, тогда все обстояло наоборот.
Как уже упоминалось выше, на территории нынешней Западной Европы во времена римского императора Августа жило примерно 26 млн человек, и это число удвоилось лишь к концу XV в., т. е. за 1500 лет. Для следующего удвоения Европе потребовалось уже всего двести лет, это произошло к концу XVII в. В России за те же два века население выросло с 2 млн до 13–14 млн, т. е. в шесть или семь раз. Правда, не только за счет естественного прироста. По оценке историка М. Г. Худякова[75](возможно, завышенной), присоединение обширного – гораздо больше, чем современный Татарстан, – Казанского ханства увеличило число жителей зарождавшейся империи на два с лишним миллиона человек. Завоевание малолюдных Астраханского и Сибирского ханств на картину почти не повлияло, чего нельзя сказать о тех примерно 700 тыс. человек во главе с Богданом Хмельницким, которые стали подданными России в 1654 г. Эта цифра надежна, так как присяга русскому царю была принесена «всем русским народом Малой Руси», а точнее – поголовно всеми главами семейств, казаками и неказаками; всего присягнуло 127 тыс. мужчин. Что и дает, вместе с домочадцами, 700 тыс. душ. Если же говорить о населении России в границах конца XV в. (т. е. без Казанского ханства и Малороссии), оно выросло за эти двести лет минимум вчетверо, примерно до 9 млн человек.
