Теодор Герцль - Обновленная земля
Крики: «Верно! верно!».
– Кто вывел вас из этого гетто?.. Кто?.. Кто?..
Мендель громко ответил:
– Мы сами!
Штейнек мгновенно загорелся:
– Кто? Кто мы сами? Мендель, или кто либо другой?
Мендель опять крикнул:
– Народ!
– Прошу меня не прерывать! Впрочем, я понимаю Менделя. Народ – да!.. Конечно, народ. Гм… гм… Но народ один не мог этого сделать. Наш народ рассеян был по всему миру небольшими беспомощными группами. Надо было прежде объединить его для того, чтобы он мог сам себе помогать.
Мендель опять зашумел:
– Да, да! вожди!.. Эту сказку мы знаем.
Но тут Фридман крикнул громовым голосом:
– Молчать, сказано тебе! Прошу вас, господин Штейнек, продолжайте.
– Гм… да, я продолжаю. Вожди, говорит Мендель. И, кажется, не без иронии. Но это правда. Гм… Чем был тогда ваш Гейер, который теперь подстрекает вас? Я могу вам это сказать. Ваш доктор Гейер был тогда антисионистский раввин. Я его знал. Он был даже тогда нашим ярым противником, но отстаивал другие идеалы, совершенно другие. В одном только он остался неизменен. Я вам скажу, чем он был, чтО он и чем он будет всегда. Он всегда был, есть и будет карьеристом. Когда мы, первые сионисты, поставили себе первою целью разыскать наш народ и нашу страну, доктор Гейер нас ругал…да, доктор Гейер ругал нас глупцами и обманщиками.
Молодой крестьянин, лет двадцати пяти, подошел к трибуне и вежливым тоном заговорил:
– Извините, господин Штейнек, это невозможно. Ведь, всегда известно было, что мы евреи – народ, что Палестина – наша страна. Быть не может, чтобы доктор Гейер когда-либо утверждал противное.
– Нет! Он это утверждал! – кипятился Штейнек. – Он отрицал существование народа и не признавал в Палестине нашу родину. Он читал слово «Сион» в священном писании и ложно его толковал своим слушателям. Под словом Сион –надо понимать не Сион, а что-то другое! Какое угодно толкование можно, мол, придать ему, но только не настоящее, не истинное! Сион, по его мнению, был, везде, но только не в Сионе!
Несколько человек крикнули:
– Нет, нет! Гейер этого не говорил. Это невозможно!
Но в эту минуту встал рабби Самуэль. Опираясь одной дрожащей рукою на палку, он поднял другую и толпа мгновенно затихла.
– Это правда! – сказал он. – Такие раввины были. Быть может, и Гейер был таким. Я этого не знаю. Но раз Штейнек говорит, я ему верю! Такие раввины были, были…
Штейнек взволнованно и горячо продолжал:
– Проповедники «ближайшей выгоды» в то время тормозили народное дело, и этот Гейер продолжает здесь то же дело. В то время он и слушать не хотел о Палестине. Теперь он страстный поборник палестинской идеи. Он патриот, он преданный слуга своей родины, а мы льнем к иностранцам, мы плохие евреи и, пожалуй, даже чужие в его родной Палестине. Да, он желает рассорить нас с общиной. Он сеет недоверие между нами. Он благочестиво смотрит на небо и в то же время зорко высматривает ближайшую выгоду. Прежде, во времена гетто, богатые члены еврейской общины были влиятельнейшими лицами, и он говорил то, что могло быть угодным богачам. Богачи не сочувствовали национальной палестинской идее, и он излагал роль еврейства с точки зреения их буржуазных интересов. Он говорил, что еврейскому народу незачем возвращаться на родину, потому что это нарушило бы идиллическое благополучие коммерции советников и банкиров. И он и ему подобные придумали басню о миссии еврейства. Еврейство должно, мол, быть рассеянным по всему миру, чтобы поучать народы. Если бы народы и без того не презирали и ненавидели нас, они уже за одно такое наглое самомнение должны были поднять нас на смех. В действительности же, мы никого не поучали, но сами получали уроки, изо дня в день, кровавые, жестокие – пока мы не взялись за ум и не стали искать вновь в нашли выход из неволи. Ну да, тогда, конечно, и д-р Гейер явился сюда со своии ханжеством и наглостью. А наши еврейские общины, слава Богу, не похожи на еврейские общины в Европе, у нас не богачи создают законы, а весь народ. Представительство в общинах уже не служит патентом на выгодные аферы, как в прежние времена. В представители избираются не богатые, а дельные и честные люди. При таких условиях надо, разумеется, льстить инстинктам толпы. И, следовательно, надо сочинить какую-нибудь теорию о ближайшей выгоде народа. И вот, он начал войну против допущения в страну иностранцев. Неевреи не должны приниматься в общину. Чем меньше народу садятся за стол, тем больше достается на долю каждого. Вы думаете, быть может, что в этом ближайшая ваша выгода? Но тогда вы глубоко ошибаетесь. Страна обеднеет и придет в упадок, если вы проведете свою глупую бездушную политику. Мы стоим на том, чтобы каждый, послуживший общине честно и добросовестно два года, мог стать членом общины, какой бы, национальности и вероисповедания он не был. И я убеждаю вас не отступать от того, что создало вашу силу, от свободомыслия, веротерпимости и человеколюбия. Только при соблюдении верности этим заветам Сион останется Сионом. Вы будете выбирать делегата на конгресс. Выбирайте человека, который думает не о ближайшей выгоде, но о будущем нашей родины. Если же вы выберете гейерианца, то вы не стоите того, чтобы вас освещало солнце нашей священной страны. Да! Я все сказал, что хотел вам сказать!
Успех был невелик. Моментами оратор достигал довольно значительного впечатления на слушателей, но конец, по-видимому, расхолодил их. Одному только слушателю понравились заключительные слова речи и он сказал это архитектору, когда тот, обливаясь потом, опустился подле него. Это был мистер Кингскурт, но у него не было права голоса в Нейдорфе.
III
– Кто еще желает говорить? – спросил Фридман, председатель собрания.
– Я! – крикнул Мендель, и одним прыжком очутился –на трибуне.
– Господин архитектор Штейнек говорил нам речь. Конечно, это была прекрасная речь – спору нет, но это была и грубая речь.
Фридман прервал его:
– Слушай, Мендель! Не смей оскорблять никого: этого я не позволяю!
Но Мендель ответил:
– Оскорблять? Кто оскорбляет?! Он нас оскорбил. Он сказал, что. мы не стоим того, чтоб нас солнце освещало. Почему мы этого не стоим? Потому что мы не хотим пустить сюда всяких проходимцев. Кто здесь трудился? Кто здесь работал в поте лица? – Мы! Кто сушил болота, рыл канавы, сажал деревья? Кто мерз здесь и бедствовал, пока достигнуто было то, что есть теперь? – Мы, мы, мы! И вдруг это все будет не наше? Ну, это еще что такое? Когда мы приехали сюда, здесь ничего не было, ничего. Теперь здесь образцовое хозяйство. Но это создано нашим потом, нашей кровью, нашим трудом. В этих умничаниях о ближайшей и продолжительной выгоде я ничего не понимаю. Быть может, вы это понимаете лучше моего? До того, что доктор Гейер раньше говорил, до того мне тоже никакого дела нет. Теперь он прав. Это я знаю! То, что мы создали своими руками, должно остаться нашим. Этого мы никому не отдадим, никому! Вот! Больше мне нечего сказать!
Несколько человек робко выразили ему свое сочувствие; очевидно, из уважения к гостям слушатели воздерживались от более шумного выражения одобрения. После Менделя на трибуну взошел Давид Литвак. Лицо его было очень серьезно. Он заговорил твердым, звучным голосом:
– Друзья мои, выслушайте меня! Вы знаете – я ваш по плоти и крови. Я работал на поле, как и вы, бок-о-бок с моим отцом. Я живу теперь в других условиях, но мне знакомы заботы и нужды крестьянской жизни. Я понимаю ваши опасения и тревоги, но говорю вам: Мендель не прав! Во-первых, никто не хочет отнимать у вас что-либо. Если бы кто-либо на это посягнул, я до последней капли крови боролся бы за ваши права. Нет! Дело вовсе не в том. Об ограничении ваших прав и речи быть не может. Плоды трудов ваших останутся у вас и будут только умножаться. На чеку у нас совершенно другой вопрос. Мендель заблуждается. Во-первых, он заблуждается, полагая, что все, что у нас есть, дело только ваших рук. Ваши руки трудились над этим, но не ваши головы это выдумали. Правда, вы, слава Богу, не так невежественны, как крестьяне в прежние времена, в других странах, но вы не знаете истории тех счастливых условий, в которых вы теперь живете. Что такое Нейдорф? Кто не знает истории колоний, может только изумиться, встретив по старой древнеримской дороге в Тибериаду, в Wadi Rummanc эту цветущую местность. Я выехал сегодня из дому с двумя чужеземными гостями; я с гордостью показывал им наши поля, на которых цветет теперь ячмень, наши луга и садоводства, наши зеленые сады и уютные дома; наш скот и машины, наше орошение и побежденные болота. Я говорю «наши», хотя мне лично ни одна голова скота, ни одна пядь земли не принадлежит. Все ваше. Но я чувствую себя здесь дома и могу говорить «наше». И если меня мои гости спросят: «Кто создал это здесь в короткий двадцатилетний срок?» – я отвечу, как Мендель: «Мы, мы, мы!» Да, но каким образом? Неужели мы так. просто пришли и стали работать нашими руками, как говорит Мендель? Нашими руками, непривычными дотоле к полевой работе? Как могли мы достигнуть таких результатов, какие никогда раньше не достигались? По крайней мере, они никогда не достигались до тех пор, пока немецкие протестантские крестьяне не явились сюда в конце девятнадцатого столетия и основали отдельные колонии. И мы последовали примеру этих трудолюбивейших из трудолюбивых и даже их превзошли. Как это свершилось? Правда, вы работали со всем восторженным увлечением, которым окрыляла нас, евреев, любовь к нашей святой земле. Для всех других это была безплодная почва для нас – это была наилучшая, потому что мы удобряли ее своей любовью. Наши первые знаменитые колонисты еще тридцать лет тому назад это доказали. И все же, те колонии не представляли собою мало-мальски интересного явления, так как основаны были на ложных принципах. Со всеми своими новейшими машинами, они все же могли повторить только тип старой деревни. У вас же новейший тип деревни, и это дело не одних только ваших рук, друзья мои. Если я скажу вам, что Нейдорф создался вовсе не в Палестине, а в другом месте, вы примете слова мои за шутку. Нейдорф создался в Англии, Америке, Франции и Германии. Он создался из книг, из опыта и грез. Неудачные опыты разных деятелей и мечтателей сослужили вам великую службу. Вы этого вовсе не знаете. И раньше были крестьяне, не менее трудолюбивые, чем вы, но труды их были безуспешны, Крестьянин старого типа не знал своей собственной земли, он не знал, что содержит в себе его земля, так как представления не имел о том, что ком земли можно подвергнуть химическому исследованию. Он обливался потом, тратил больше сил, чем нужно было, не умея выбрать ни подходящего места, ни подходящих средств. Труд прежних крестьян не мог быть производителен, как ваш труд, потому что он жил, как в тумане. Если ему нужен был кредит для разных улучшений, он входил в долги, отягощавшиеся процентами, и наилучший урожай уже на корню был собственностью его кредиторов. Поля его не были застрахованы ни от града, ни от вредных насекомых. Создать искусственное орошение и осушение своей земли он, разумеется, бессилен был один. При недороде он впадал в нищету, и хороший урожай его не обогащал, потому что он не мог найти рынок для сбыта. У него было или слишком много, или слишком мало рабочих сил. Он не имел возможности учить своих голодных детей, и они вырастали в такой же темноте, в таком же невежестве, как он и его предки. И когда появлялись новые пути сообщения, то казалось, что они все придуманы были только на погибель старых крестьян. Крупных землевладельцев машины обогащали, мелкие же еще более беднели. Явилось новое рабство. Свободный крестьянин надевал ярмо зависимости от помещика, а его дети уходили в фабричнуную неволю. Обнищание крестьянства было для старого общества самым серьезным и грозным симптомом надвигающейся опасности. Люди, преданные своей родине, очень скорбели об этом, изучали историю, трудились и придумывали средства, чтобы предотвратить общий экономический кризис. На помощь призывался многовековой опыт, наука. Все сознавали, что в эпоху машин условия человеческого существования зависят от познания природных сил и победы над ними. Девятнадцатый век был несчастной эпохой в истории человечества. В начале этого замечательного века верили безумным фантазерам и практических изобретателей считали сумасшедшими. Великий Наполеон не верил в полезность парового судна Фультона. Стефенсон и Табэт, икарийский мечтатель – были современники. Я мог бы привести вам еще много имен, которых вы никогда еще, быть может, не слыхали…
