Том 10. Публицистика (86) - Алексей Николаевич Толстой
Вот старик-то обрадуется.
Да и сига копченого будет больше в Питере.
О читателе
(В виде предисловия)*
Вас, писателя, выбросило на необитаемый остров. Вы, предположим, уверены, что до конца дней не увидите человеческого существа и то, что вы оставите миру, никогда не увидит света.
Стали бы вы писать романы, драмы, стихи?
Конечно, – нет.
Ваши переживания, ваши волнения, мысли претворялись бы в напряженное молчание. Если бы у вас был темперамент Пушкина, он взорвал бы вас. Вы тосковали бы по собеседнику, сопереживателю, – второму полюсу, необходимому для возникновения магнитного поля, тех, еще таинственных, токов, которые появляются между оратором и толпой, между сценой и зрительным залом, между поэтом и его слушателями.
Предположим, на острове появился бы Пятница или просто говорящий попугай, а вы, поэт, – сочинили бы на людоедском языке людоедскую песенку и еще что-нибудь экзотическое для попугая. Это тоже несомненно. Художник заряжен лишь однополой силой. Для потока творчества нужен второй полюс, – вниматель, сопереживатель: круг читателей, класс, народ, человечество.
Из своего писательского опыта я знаю, что напряжение и качество той вещи, которую я пишу, зависят от моего первоначального заданного представления о читателе.
Читатель как некое общее существо, постигаемое моим воображением, опытом и знанием, возникает одновременно с темой моего произведения.
Нельзя представить себе презираемого читателя. Он должен быть близок и любим. Густав Флобер был в отчаянии от современников. Его письма наполнены мукой этого чувства. Он писал для избранных друзей или для будущих поколений. Это наложило на него отпечаток изысканности, пренебрежительной величавости и меланхолии.
Характер читателя и отношение к нему решают форму и удельный вес творчества художника. Читатель – составная часть искусства.
Читатель в представлении художника может быть конкретным и персональным: это – читающая публика данного сезона. Сотворчество с таким натуральным читателем дает низшую форму искусства – злободневный натурализм.
Читатель в представлении художника может быть идеальным, умозрительным: это – класс, народ, человечество со всеми особенностями времени, задач, борьбы, национальности и пр.
Общение с таким призраком, возникшим в воображении художника, рождает искусство высшего порядка: от героической трагедии до бурь романтизма и монументов реализма.
Величина искусства пропорциональна вместимости художественного духа, где возникает этот призрак.
Утверждение, будто искусство возможно только для самого себя, – противоестественная ложь.
Я вспоминаю, какое место лет десять тому назад в литературной жизни занимал читатель.
Читатель – это был тот, кто покупал книги.
Читатель – это бульон, в котором можно было развести любую культуру литературных микробов.
Читатель – стадо, которое с октября в столице обрабатывали литературным сезоном.
Веселое время был петербургский сезон.
Начинался он спорами за единственную, подлинную художественность того или иного литературного направления.
Страсти разгорались. Критика пожирала без остатка очередного, попавшего впросак, писателя. К рождеству обычно рождался новый гений. Вокруг него поднимались вихрь, ссоры, свалка, летела шерсть клоками.
Рычал львом знаменитый критик. Другой знаменитый критик рвал в клочки беллетриста. Щелкали зубами изо всех газетных подвалов. Пороли друг друга перьями.
В грозовой атмосфере модные писатели писали шедевры, швыряли их в общую свалку. Каждый хотел написать неслыханное, по-особенному.
Шумели ротационные машины. Шумно торговали книжные лавки. Девицы бросались с четвертых этажей, начитавшись модных романов. Молодые люди принципиально отдавались извращениям. Выпивалось море вина и крепкого чая. Публика ломилась в рестораны, где можно было поглядеть на писателей. Колесом шел литературный сезон.
Иные, желая прославиться, мазали лицо углем, одевались чучелой и в публичном месте ругали публику сволочью. Это тоже называлось литературой.
Читатель веселился, на писателя поплевывал. Писатель веселился, на читателя поплевывал.
Разумеется, не в этом одном была литература. Серьезная литература сердито отгораживалась от шума заветными бровями Льва Толстого. Художники силились проникнуть за вековую стену – из жизни праздной и призрачной – в подлинное бытие России.
Но тут обнаруживался кризис читателя. Он был загадкой… «Он», разумеется, был не тот, кто ходил в рестораны смотреть, как писатели едят столовое стекло. «Он» был и не тот уже, кто, как священные тексты, читал толстые журналы.
Думаю, не было бы ошибкой сказать, что последний из дореволюционных писателей – Чехов – знал, презрительно любил и носил в себе своего читателя.
«…Когда этот либерал, пообедав без сюртука, шел к себе в спальню, и я увидел на его спине помочи, то так было понятно, что этот либерал – обыватель, безнадежный мещанин…»
После революции 1905 года лицо читателя сделалось зыбким, совсем расплывчатым. Приходится его начисто выдумывать.
Так Леонид Андреев придумал себе читателя – крайне нервное, мистически-мрачное существо с расширенными зрачками. Он, Андреев, шептал ему на ухо страхи и страсти.
Так Иван Бунин представлял себе русского читателя брезгливым, разочарованным скептиком (из разорившихся помещиков), злобно ненавидящим расейские грязи и будни.
Писатели помельче недолго держались за суровые брови Льва Толстого. Все шумнее становился город, сильнее заманивал пленительными туманами, все выше огораживался от жизни стенами Фата-Морганы.
Махнули рукой: все равно ничего за стенами не увидишь, Лев Толстой написал Каратаева, на этом и успокоился: там, за стеной, все – Каратаевы.
Сразу стало легко. В конце концов не Каратаевы же книжки читают.
– Извозчик, скажи-ка, братец мой, читал ты Метерлинка?
– Чего?
Какой же это читатель! Народники и те на нем зубы сломали. А вот одна барышня спрашивает – жить ей или отравиться?
Вот это – читатель! Тут вопросы поставлены остро.
«Милая барышня, расточайте, расточайте жизнь, она пуста».
Шумел, гремел литературный сезон. А у черты уже стояли война и революция, глядели в лицо кровавыми огненными глазами.
Десятый год республики. Налицо молодые писатели, критики, издательства, журналы, литературные школы. Залежи небывалого материала для искусства, – не залежи, а Гималаи.
И все же – продукция не отвечает спросу… Рынок требует нового романа, театр – новой пьесы. Их мало, слишком мало еще. Но зато сколько споров: в чьих руках должна быть литература – у ВАППа, у Лефа, у попутчиков? И прочее и прочее… Споры, скандалы, громовые статьи… А читатель спокойно посматривает на эти битвы, на эти группы и спрашивает настойчиво и терпеливо: «А когда же книжечку напишете? Ведь читать нечего».
Я еще ни разу ни от кого не услышал ни слова о новом читателе. Новый, неведомый читатель десятого года республики.
Он стоит у черты, глядит в лицо молодыми, смеющимися, жадными глазами.
Новый читатель – это тот, кто почувствовал себя хозяином Земли и Города.
Тот, кто за последнее десятилетие
