Дмитрий Губин - Под чертой (сборник)

Интрижку на стороне (когда она не связана с чувствами), постсоветикус спокойно объясняет причинами либо физиологическими (HPS, на словах возмущаясь проституцией, де-факто проститутками пользуется, особенно на корпоративах в сауне), либо, не решаясь самому себе признаться, статусными (да, мне за 40, но со мной юная чертовка!)

Однако, мирволя к промискуитету, постсовок практически всегда – гомофоб. Говорят, что гомофобию используют, как щит, для прикрытия собственных интенций. Но, скорее всего, гомосексуалист, сделавший coming-out, раздражает HPS тем, что ради своих внутренних убеждений он готов сносить поношения. А людей, готовых отстаивать убеждения не за деньги, но ради идеи, HPS боится и глухо ненавидит, – понимая, как проигрывает им.

По этой причине Новодворская в глазах постсовка (точно так же, как и совка) – «выжившая из ума девственница», Лимонов – «ищущий молодых телок козел», журналисты – «продажные твари». То есть за любым сложным действием HPS хочет видеть простой мотив: похоть, желание прославиться или разбогатеть, – то есть те самые, которые движут им самим.

Здесь я должен был написать, что «культуру» (которая для HPS есть «кино-театр-выставки» минус литература, потому что книг он давно не читает, и, случайно зайдя в книжный, застывает между Стивеном Фраем и Максом Фраем, ибо доселе слышал лишь что-то про Макса Фриша, – и в итоге покупает Довлатова) – так вот, что эту «культуру» постсоветикус потребляет точно так же, как автомобили или костюмы.

Он даже в ресторане потребляет не еду, а поход в ресторан, где навороченный интерьер составляет важную часть потребления (вот почему наш турист так разочарован французскими кафе, где главное – еда, а вовсе не выставленные на улицу столики, одинаковые во всех ресторациях).

И еще я должен был написать, что постсовок в музыкальных пристрастиях свернул от «Битлз» в сторону русской попсы, приняв наследство потреблявших советскую попсу родителей (но отринув также ими завещавшуюся филармоническую музыку как «заумь»).

Но потом понял, что решительно не укладываюсь в размеры текста.

Потому что точно также Homo postsoveticus потребляет и спорт, и медицину, и медиа, и жизнь вообще. Лучше всего сказать, что для него жизнь есть потребление представлений о долженствующем ему статусе.

Это основа основ.

Все прочее вы легко можете дополнить сами.

2011

18. Пять революций, которые мы прозевали//

О потрясениях в музыке, сексе, идеологии, истории и сельском хозяйстве

Современникам свойственно не замечать по-настоящему великих перемен. Весной 1918-го в Петрограде заработала вдруг биржа. И котировки пошли на повышение. А ведь вроде не слепые работали: могли чемоданчик собрать – и свалить.

Вот и сейчас, спроси про современные революции, получишь в ответ про Ливию-Египет-Тунис-Йемен-Бахрейн. Хотя – что нам Бахрейн и что мы Бахрейну? А настоящие революции последних десятилетий, действительно изменившие мир, остались вне фокуса.

Революция № 1 – парадигматическая. Суть в том, что с 1960-х появился новый, невероятно эффективный метод передачи знания. Это метод описания не событий, а парадигмы: упрощающей схемы. Скажем, ранее историки дотошно описывали причинно-следственные цепочки. Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова. Причины Октябрьского переворота в том-то и том-то. А метод парадигмы позволяет описать Россию как патримониальную автократию, в которой верховному правителю принадлежит абсолютно все, и который правит страной, как собственной вотчиной, а уж называется он царь, генсек или президент – дело десятое. При помощи парадигматического метода легко разъяснить не только русскую историю, но и хоть струнную теорию устройства Вселенной (обозначение «струнная теория» уже парадигма). Парадигматическая революция сняла противоречие между усложняющимся знанием и ограниченностью восприятия. Кто не усвоил уроки этой революции, безнадежно отстал даже от прошлого века.

Революцией № 2 я бы назвал колоссальный переворот в сельском хозяйстве: одомашнивание рыбы да и вообще всего, живущего в воде. Ну, подобно тому, как ранее одомашнили дикую лошадь или кабана. Почти все морские и речные гады, закупаемые нами в гипермаркетах – от раков и устриц до тиляпии и лосося – не выловлены, а выращены. Это вам не прудик с карпами, а гигантская индустрия, ставшая возможной в эпоху заточенных под промышленное производство еды супер– и гипермаркетов (базары и рынки такие объемы бы не переварили). Вот почему в Хабаровске в ресторане проще найти норвежского лосося, чем местную чавычу, и вот почему в Европе торгуют не русской, а французской паюсной икрой. Россия прозевала тот факт, что искусственное разведение осетра бьет по браконьерству эффективнее Рыбнадзора.

Революция № 3 – снова индустриальная, но только не агрикультурная, а музыкальная, масскультурная. Смысл в том, что сегодня основной массив музыки, принимай он вид трио теноров или бойз-бэндов, производится, во-первых, не музыкантами, а продюсерами, а во-вторых, промышленным методом. Там ровно то же, что и в производстве одежды: изучение рынка сбыта (сколько пубертатного возраста школьниц вызрело), кастинг мордашек, размещение заказа на музыку и аранжировку. Постареют мордашки (или их потребительницы) – напечем новых. И пресловутая «фанера» здесь никакая не халтура, а просто метод хранения и транспортировки музыки, типа глубокой заморозки. А «форматированные» FM-станции (их в Москве сегодня 52 штуки) никакие не душители искусства, а те же самые гипермаркеты, музыкальные распределители, форматированные, как форматирован любой гипермаркет: мясо – у дальней стенки, презервативы и жвачка – у кассы. Глупо искать в гипермаркетном эфире Земфиру, являющуюся по сути фермерской курочкой: Земфиры нынче водятся на колхозном рынке, то бишь на торрент-трекерах. Ну, а кто хочет колониального музыкального товару – тем дорога на iTunes.

Революция № 4 – постсексуальная. Она состоит в том, что секс окончательно отделился от деторождения. С одной стороны – массовая доступная контрацепция, с другой – экстракорпоральное оплодотворение, дети из пробирки, суррогатное материнство, анонимное отцовство. Ребенка может завести тот, кто раньше был обречен на бездетность. Побочным эффектом постсексуальной революции стало возвращение семейных ценностей (обрушенных сексуальной революцией с ее приоритетом любви перед семьей), только семья стала другой: то однополой, то с «мужем по выходным», – она вообще обрела массу новых форм. Две подруги, совместно растящие детей, при этом не лесбиянки, – чем не брак? Так что депутатики, истошно требующие запрета пропаганды однополого секса, – это стоеросовое дубье, для которого брак – это шоб венчали в церкви, и невеста шоб девкой была, и простыню с пятном поутру шоб вся деревня видела, гы-гы.

Ну, а революция № 5 – это наша, локальная, современная, российская: деидеологическая. Она свершилась, когда стало ясно, что никакой государственной идеологии – «национальной идеи» – в стране больше нет и, слава богу, не предвидится, как бы все то же стоеросовое дубье по этому поводу ни сокрушалось. Дело в том, что государственные идеологии существуют лишь в тоталитарных устройствах, где государство (точнее, тайный орден, подменяющий собою государство) контролирует не только экономику и судопроизводство, но и частную жизнь граждан. Национальная идеология – это метод, позволяющий ордену держать стадо в стойле. В нацистской Германии была идеология, в фашистской Италии, в коммунистическом СССР – а в современной России, ура, идеологии нет. То есть хотя Россия по-прежнему автократия, в которой даже у Абрамовича нет ни денег, ни собственности (у него есть те деньги и та собственность, которые ему разрешил иметь царь, но царь легко может их отобрать, как у Ходорковского – в этом смысле мы все с Абрамовичем и Ходорковским братья и сестры). Но в России больше нет тоталитарного режима: можно читать, что хочется, смотреть, что хочется, и трахаться с тем, с кем хочется, – да хоть с Абрамовичем, если он не против.

С чем себя и поздравим.

2011

19. Молчание агнцев божьих//

Об отсутствии у православных православного взгляда на текущие события

Немец Готфрид фон Лейбниц называл русских «крещеными медведями». Швед Иоанн Ботвид в 17 веке защищал диссертацию: «Христиане ли московиты?» Подобные вопросы к православной церкви есть и в наши дни.

Сразу, чтобы было понятно: я не просто агностик, но атеист.

Я не всегда был атеистом.

У меня был период богоискательства, были знакомства среди священников и в патриархии, но все оборвалось в 1988-м, во время 1000-летия крещения Руси, когда на пресс-конференции Алексия – тогдашнего митрополита, будущего патриарха – я спросил, что делает РПЦ для помощи находящимся в заключении протодиакону Владимиру Русаку и отцу Георгию Эдельштейну. И владыка, улыбаясь, не поправил меня (о. Георгий, слава богу, все же не сидел), но ответствовал, что ему ничего не говорят эти имена.