Дмитрий Павлов - На пути к Цусиме
Адмирал в море — царь и Бог, и потому разгадку «гулльского инцидента» (как и причины цусимской катастрофы) многие историки пытались найти и, вероятно, еще будут искать в личности ее командующего — 3. П. Рожественского. Через призму своего отношения к нему воспринимали злоключения эскадры и очевидцы — его подчиненные. С уверенностью можно сказать, что Рожественского, человека властного, жесткого, а иногда и жестокого, на эскадре побаивались и недолюбливали (обратное на любом флоте — редкость), хотя с уважением относились к его организаторским талантам и требовательности — потому и спасли его, с риском для жизни, тяжелораненого, в цусимском бою. Но даже его недоброжелатели из числа подчиненных (лейтенанты П. А. Вырубов и П. Е. Владимирский, например) нашли в себе мужество беспристрастно оценить происшествия в Северном море — их свидетельства мы уже приводили. Многие же последующие исследователи искушения «списать» все на личные качества Рожественского избежать не смогли.
Указания на психическое нездоровье этого русского адмирала, его некомпетентность, самодурство и даже трусость кочуют по страницам исторических сочинений и по сей день. Советский историк А. Л. Сидоров, например, без долгих разговоров аттестовал Рожественского «держимордой и трусом», и именно в этом находил объяснение всему перечисленному. Почти все подобные суждения основываются на свидетельствах писателя А. С. Новикова–Прибоя как участника похода эскадры. Но в этих оценках автор «Цусимы» далеко не оригинален. Известно, что в 1904 г. писала о Рожественском английская и американская пресса; менее известно, что в 1905 г. российский «большевиствующий» публицист М. Павлович (Вельтман) отозвался о его действиях в Северном море, как о «бреде фантазии больного человека»[270]. С тех пор этот «бред фантазии» пошел гулять по свету и в том числе был подхвачен А. С. Новиковым–Прибоем, беллетристом и мемуаристом и, по сути, главным советским историографом 2–й эскадры, попутно с чужим литературным псевдонимом («Прибой»). Между тем к его свидетельствам следует относиться с большой осмотрительностью, и вот почему: во–первых, этот унтер–офицер не мог быть осведомлен о действительных планах и намерениях Рожественского и его штаба уже потому, что шел на броненосце «Орел», а не на флагманском корабле, и своим единственным информатором о настроениях на «Суворове» имел всего лишь штабного писаря, с которым изредка встречался на стоянках. Во–вторых, А. С. Новиков был настроен пораженчески и в силу одного этого не мог быть объективен в оценках действий командования эскадры. Не следует также забывать, что автор «Цусимы» как нестроевой кладовщик («баталер»), согласно боевому расписанию, в момент военных действий был обязан находиться не на палубе своего броненосца, а в санитарной каюте, и потому в описании всех наиболее острых ситуаций, в которые попадала эскадра, он неизбежно вторичен. На это обращали внимание и русские флотские офицеры, участники и современники войны с Японией, сразу после выхода новиковской «Цусимы» в свет. «Каждый абзац ее старые моряки, досконально знавшие все подробности настоящей, не книжной, Цусимы, обсуждали подолгу, — свидетельствует очевидец. — […] И они придирчиво сверяли свои оценки с характеристиками бывшего баталера. И отдавали ему должное. Описывал он верно и честно, но видел все, как заключили оба бывших штаб–офицера, с «нижней палубы». В их устах это означало «узко», с предвзятых позиций»[271]. В общем, советский историограф малоинформирован, пристрастен, и «проблема Рожественского» остается актуальной по сей день, несмотря на уже сделанные попытки ее разрешить[272].
Адмирал умер в новогоднюю ночь на 1 января 1909 г., едва перевалив за 60. В некрологе, опубликованном в «Русском слове», В. Михайловский верно отмечал: «Несмотря на громадную литературу о Русско–японской войне, мы до сих пор не знаем доподлинно закулисной истории нашего флота накануне войны, и можем, в сущности, только догадываться о той роли, какую играл Петербург с его канцеляриями и гофкригсратами в подготовке и ведении войны на море. Поэтому нельзя определить сколько‑нибудь точно, какая именно доля ответственности падает лично на З. П. И чему виной наша морская бюрократия […] Колоссальная тень Цусимы заслонила совершенно всю прежнюю деятельность Рожественского»[273]. Будем надеяться, что сбудется, наконец, пожелание П. П. Семенова–Тян–Шанского, который на кончину адмирала откликнулся такими словами: «Луч беспристрастной истории озарит многотрудный путь, самоотверженно пройденный честным флотоводцем, которому не дано было совершить только одного чуда.»[274]
* * *В полемике со сторонниками «русской» точки зрения на происшествия в Северном море британская печать часто (и вполне основательно) обращала внимание на то, что в европейских водах в интересующее нас время никто никаких «бросательных» или «самодвижущихся» мин не находил (за исключением одной ржавой торпеды, которая была прибита в ноябре 1904 г. к датским берегам, но по рассмотрении оказалась учебной). В самом деле, если были миноносцы, то должны же были быть и мины, а коли их никто не видел, не о чем и говорить! Рискнем предположить, что планы японцев сводились к следующему.
Судя по уже известным нам данным, собранным российской контрразведкой, они действительно намеревались минировать путь движения русской эскадры в балтийских проливах и в Ла–Манше. В датских «узкостях» осуществлению этих планов помешала «охранная» служба Гартинга и бдительность местных властей, в Английском канале карты спутал случившийся накануне «гулльский инцидент» и, возможно, еще какие‑то, неизвестные нам, обстоятельства. В итоге в этих пунктах японцам не удалось даже приблизиться к русским военным кораблям. На атаку же в открытом море они не решились, поскольку понимали, какими осложнениями чревата для них такая попытка.
Дело в том, что, не имея собственных ресурсов и достаточно развитой промышленности, Япония была вынуждена широко закупать за рубежом не только оружие, боеприпасы, военные суда, но и многие другие товары, без которых продолжать войну было бы немыслимо. В Англии и США японцы строили военные надводные и подводные корабли и покупали уголь и снаряды, в Германии и Бельгии — продовольствие, медикаменты, боеприпасы и военные материалы (особенно чугун, сталь, железо, цинк), в Австралии и во Франции — лошадей, широко размещали свои военные заказы в Германии, Франции, Швеции и Норвегии. «Британские купцы и судовладельцы, — цитировал Теплов признания лондонской «Times», — послали большое количество угля в Японию. Они послали туда пушки, снаряды, боевые припасы, разобранные миноносцы, одеяла, одежду, рельсы, вагоны и множество других военных материалов […]. Каждый пароход, отправлявшийся из Европы в Японию в течение последних 9–ти месяцев, увозил с собою военную контрабанду, поставляемую британскими купцами»[275]. За годы войны только на заводах Круппа в Германии по заказам Японии было изготовлено 220 полевых гаубиц, 400 полевых орудий, полмиллиона шрапнелей и гранат, а на французских заводах Шнейдер–Крезо — свыше 500 пушек, в том числе более 20–ти береговых орудий крупных калибров[276]. Все это контрабандой переправлялось на Дальний Восток — чаще всего на зафрахтованных западноевропейских же грузовых пароходах или на своих, но под нейтральным флагом. Благодаря этому, а также огромным кредитам, полученным здесь (западными кредитами Токио покрыл 40 % всех своих военных трат), Япония находилась в сильнейшей зависимости от западноевропейских государств, и каким‑либо образом портить свои отношения с ними для нее было равносильно самоубийству. К тому же для получения многомиллионных зарубежных кредитов Токио принял на себя торжественное обязательство «не производить военных операций в европейских водах»[277]. Между тем вероятность того, что на японских минах подорвутся не российские военные, а мирные суда других стран, была весьма велика. Наконец, в памяти современников еще была жива волна возмущения, которую летом и осенью 1904 г. подняла японская и западная пресса по поводу плавучих мин, расставленных русскими моряками в открытом море вблизи Порт–Артура (на них подорвалось несколько коммерческих судов)[278]. Аналогичные действия самой Японии за тысячи миль от театра войны и на оживленных морских торговых путях могли окончательно подорвать ее международный престиж и нанести непоправимый ущерб ее отношениям со странами Запада. В общем, атаковать русскую эскадру в западноевропейских морях японцы, скорее всего, даже не пытались, а установить протяженные долговременные минные заграждения в проливах в те годы было и рискованно, и трудновыполнимо технически. Примерно таким же образом, вероятно, обстояло дело и с торпедами — учитывая возможности тогдашних «самодвижущихся мин», использовать их было бы слишком рискованно, да к тому же и не гарантировало повреждения военных судов противника. В результате ни одна японская мина, похоже, поставлена так и не была[279]. Что касается торпед, то одну из них, выпущенную атакующим миноносцем вечером 8(21) октября, с борта «Камчатки» наблюдал голландский инженер А. Коой: «При свете прожектора я отлично разглядел два судна, прорвавшиеся сквозь линию нашего огня: то были миноносцы […]. Когда один из них подошел еще ближе, я собственными глазами видел, как пущена была им мина. Если эта мина не причинила нам вреда, то этим мы обязаны искусному маневру командира»[280].
