Фазиль Искандер - Эссе и публицистика
Человек в толпе. Человек может покраснеть от стыда, будучи один. Свидетель — совесть. Совесть затрудняет жизнь, чтобы облегчить встречу с Богом. Будем надеяться. Бесконечная репетиция этой встречи. Самоуверенность человека: если там что-то есть, сыграю и без репетиции.
Человек может покраснеть от стыда перед другим человеком. Человек может покраснеть от стыда и в толпе, но будучи в низости обвинен лично. Человек краснеет один.
Можно представить такой случай. Десять человек, сговорившись, оклеветали одного человека. Допустим, что этот человек узнал об источнике клеветы. Встречаясь с каждым из них отдельно и разоблачив каждого из них как клеветника, можно предполагать, что он увидит немало лиц, покрасневших от стыда. Но если бы десять клеветников оказались вместе и оклеветанный их разоблачил одновременно, эффект разоблачения оказался бы весьма низким. Скорее всего, оклеветанный подвергся бы новой клевете, ибо старую клевету они постарались бы выдать за злобную выдумку оклеветанного.
И дело не в том, что он и не почувствовал и бы никакого стыда. Некоторый стыд они, скорее всего, почувствовали бы, но, увы, доза его оказалась слишком маленькой. Таинство стыда предполагает воздействие на душу отдельного человека. Мы пытались воздействовать стыдом на десять человек, а доза стыда всегда рассчитана на одного человека. Другой дозы нет.
Разоблачая десять клеветников одновременно, мы сразу превратили их в единое удесятеренное тело с удесятеренной возможностью самооправдания при удесятеренной пониженности восприятия стыда. Один из десяти всегда найдет некую слабость в аргументации разоблачителя, а девять остальных ее тут же подхватят, даже если за миг до этого никому из них не приходила в голову эта мнимая слабость аргумента.
Ориентированность на истину по своей природе есть готовность к восприятию внутреннего стыда в случае ошибочного хода мысли, а это требует одиночества, стремится к одиночеству. Беременный мыслью сторонится людей, а поспешающему к людям нечего сказать.
Вот почему всякий союз совестливых, думающих людей всегда относителен и слаб, а союз негодяев сплочен и крепок. Не надо знать программы того или иного союза людей, достаточно знать, насколько он крепок, чтобы знать, насколько он подл.
Толпа, уличенная в самом низком предательстве, никогда не покраснеет от стыда. В толпе человек может проявить храбрость, на которую он как личность был неспособен. Ведь здесь он превращается в коллективное тело, что усиливает ощущение личной неуязвимости. Но в той же толпе человек может испытать дикий страх, панику, до которой он как личность никогда не опускался. И тут влияние коллективного тела.
Чем меньше личность, тем больше она стремится и в толпу, и править толпой. Чем развитее личность, тем ей оскорбительней и быть в толпе, и править толпой, ибо это всегда сплющивает и уродует мысль. В этом драма коллективных и национальных движений. Драма политики вообще. И только найденное одиночками долговечно служит людям.
Одинокий мыслитель сигналы солидарности посылает через головы правителей и толпы. Он будит волю к добру, обращаясь к частному человеку. И это самый честный способ связи людей, ибо принять или не принять его сигналы решает человек лично и добро вольно.
В толпе человек ощущает, если прислушивается к себе, как из него высасывается личность. Крайне неприятное ощущение. А если иной человек как раз в толпе чувствует себя полнокровней, можно предполагать, что именно в него всосалось то, чего ему не хватало. Можно было бы сказать, что на христианстве лежит вина исторического отчаяния человека, если бы мы точно не знали, что и без христианства рано или поздно должна была появиться философия прогресса.
Философия прогресса, вера в саморазвивающееся движение к цели, ослабляет в человеке волю к добру: течение само вынесет. Но течение никуда не вынесет, потому что зло, видоизменяясь или не слишком видоизменяясь, плывет вместе с человеком. Воля к добру, даже если и создает иллюзию обгона зла, реально укрепляет нравственные мускулы. И это немало. Религия и культура есть воля к добру, выраженная в молитве и в образе.
Прогресс как историческая цель себя исчерпал. Техническое оснащение жизни будет продолжаться, но ни один серьезный человек уже не может поверить, что это когда-нибудь приведет к нравственному скачку. Отношение к щеке ближнего не меняется оттого, что она выбрита электробритвой.
А нужна ли человеку историческая цель? Не лучше ли жить, как древние греки, жить ради самой жизни? Вероятно, было бы лучше, но для нас, для нашей страны это сейчас невозможно.
Переход от достаточно долгого тоталитарного государства к демократическому имеет свои невероятные психологические сложности. При тоталитарном строе ты как бы вынужден жить в одной комнате с буйным сумасшедшим. И ты выработал свои навыки выживания рядом с ним. Так, он требует, чтобы ты с ним каждое утро играл в шахматы. Чтобы выжить, играя с ним, ты обязан и достаточно хорошо играть, и достаточно точно проиграть, но при этом так проиграть, чтобы он не заметил, что ты нарочно ему проиграл. При всем при этом, как сладостно думать про себя: какой шахматист погибает!
Привычка концентрировать силы на выживание рядом с буйным сумасшедшим отодвигала от человека драму существования вообще. Оказывается, живя в комнате с буйным сумасшедшим и приноравливаясь к нему, мы предоставляли себе своеобразную роскошь или совсем не выполнять, или делать вид, что выполняем многие другие свои человеческие обязанности.
Но вот буйный исчез, и жизнь предстала перед нами во всей неприглядности наших невыполненных, наших полузабытых обязанностей. Да и относительно шахмат, оказывается, имели место немалые преувеличения. Но самое драгоценное в нас, на что ушло столько душевных сил, этот наш поистине грандиозный, поистине виртуозный опыт хитрости выживания рядом с безумцем оказался никому не нужным хламом. Обидно. И нет Византии, куда можно было бы выехать с этим патентом.
Приспособившись к диалогу с буйным безумцем, мы не заметили, что разучились общаться, как нормальные люди. Общаясь, мы никак не поймем, кто наш собеседник — безумец, прикидывающийся нормальным, или хитрец, принимающий нас за буйного безумца.
Доверчивость — великое достоинство человека в этом недостойном мире. Мир свою подлость успешно сваливает на глупость доверчивого человека. А доверчивый человек, не переставая быть доверчивым, склонен поверить в это. Как и всякий одаренный человек, он менее всего замечает свой дар и думает, что речь идет не о нем, а о совсем другом человеке.
Тоска и ярость, всеобщая подозрительность охватили многих людей. Юг пылает, и нет сил остановить этот пожар. Неужели только усталость от потери крови может отрезвить стреляющих друг в друга людей? Или они в этом кровавом тумане ищут новых безумных вождей, чтобы снова пустить в ход свой хитрый опыт приспособления к безумцам?
Великий блеф коммунизма заменяется провинциальным блефом национализма. Национализм — конкуренция неконкурентоспособных. Но такими их сделали правители, долгие годы подачками и лестью скрывая от народа свою собственную неконкурентоспособность. И в основном они же теперь создают этот новый блеф в виде оружия возмездия за потерю власти и как самый верный способ возвращения ее.
Наш путь — от единого мозгового склероза коммунизма к рассеянному склерозу национализма. Националисты всех мастей подхватили иссякающую ненависть коммунизма. Старые знамена перенасыщены кровью, новые, сухие знамена жаждут ее.
Земля, усыхающая без любви, орошается кровью. Такова сегодня наша безблагодатная земля. И сложно в согласии с климатическими условиями, она особенно быстро усыхает без любви на юге, где и орошается уже потоками крови.
Любовь — главное в учении Христа. У человека тысячи соблазнов, но верная опора только одна — любовь. Не поразительно ли, что даже самый закоренелый уголовник, совершивший десятки преступлений, все-таки нуждается в этой любви, помнит ее свет и делает наколку на своем теле "Не забуду мать родную"? И хоть сам он стал для своей матери источником самой большой боли, но все-таки помнит, помнит свет ее любви и носит эту наколку, сам того не понимая, как последний знак, что душа его не до конца омертвела.
Когда мы любим ребенка, женщину, старика, друга, когда мы любим вообще, мы ощущаем сладостную телесную легкость, Такое же облегчение мы ощущаем, когда в жаркий день погружаемся в теплое море. Такое же сладостное телесное облегчение мы чувствуем, когда к нам приходит вдохновение. Потому что вдохновение — это влюбленность в приоткрывшуюся истину.
Я думаю, это сладостное телесное облегчение в момент любви вызывается тем, что человек в этот миг сбрасывает с себя груз эгоизма. Любить сбрасывать с себя груз эгоизма. Если бы человечество целиком в одно мгновение было бы способно полюбить, в это же мгновение отпали бы все проклятые вопросы, неразрешимые веками. Но это, увы, невозможно. Только редчайшие души способны на вечную любовь. Но и воспоминание о любви бодрит и, главное, озаряет конечную, пока недостижимую для обыкновенного человека задачу: сбрасывать с себя груз эгоизма. Самые рачительные несут на себе самый тяжелый дорожный провиант эгоизма.
