Абрам Вулис - Литературные зеркала
не просто сердце, а любящее, разумное — и не просто разум, а холодный, бессердечный.
Так чисто эмоциональный конфликт — странным образом — обнаруживает свою разумную, умозрительную природу. Впрочем, столь ли неожидан этот парадокс? Формулы этики, пускай и причастные к чувствам, в любом случае являются формулами, то есть схемами, инструментарием мысли, логики.
Андерсен привержен к оптическим контрастам, помогающим открыть или сконструировать антитезу души и тела, показать, а то даже инсценировать внутренний разлад человеческой психики. В этом плане поучительна «Тень», возникшая на почве тех народных верований, о коих писал Афанасьев и его предшественники (братья Гримм, Буслаев, Мюллер). Изобразить блуждания души, прикинувшейся тенью, — этот замысел развертывается под пером Андерсена в модель будущей литературы с такими ее экскурсами в область психоанализа, как модернистский роман двадцатого века.
Красноречивый миг: на небезызвестном перекрестке дорог сказка раздваивается. Мотив тени ведет нас через «Необычайную историю Петера Шлемиля» Шамиссо — в плутовской жанр, в сатиру, в приключения, и та же тень через Андерсена устремляется в литературу высокой, более того, возвышенной нравственно-философской проблематики.
В первом случае она остается все же сказкой — литературной сказкой, но сказкой, во втором — дает жизнь уже совершенно несказочной литературе, забывшей о своем генетическом прошлом.
Заметное место у Андерсена занимают и другие вариации на оптические темы. «Оле-Лукойе» — вереница пробегающих перед глазами мальчика забавных и нравоучительных сновидений. Фигурирует здесь помимо сновидения и другой эквивалент зеркала — портрет. В этом плане любопытна полемика:
«— Послушайте-ка вы, господин Оле-Лукойе! — сказал вдруг висевший на стене старый портрет. — Я прадедушка Яльмара и очень вам благодарен за то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятий. Звезды нельзя снимать с неба и чистить. Звезды — такие же светильники, как наша Земля, тем-то они и хороши!
— Спасибо тебе, прадедушка! — отвечал Оле-Лукойе. — Спасибо! Ты всей семьи голова, но я все-таки постарше тебя! Я старый язычник; греки и римляне звали меня богом сновидений!..»
Перед нами опять та же ситуация, что в «Снежной королеве»: зеркальное отражение (теперь это — портрет) выступает носителем прозаической логики, а противостоит ей поэзия алогизма, свободное парение духа в сновидении. Так по сути дела вновь встречаются две души, одна — застывшая и омертвевшая, другая — живая. Этическая симметрия — или асимметрия — не желает расстаться с волшебным царством литературной сказки.
Зеркало распознает двойственность явлений. Оно допускает в себя зло, оно предоставляет злу жизненное пространство. Но зеркало с равным успехом распахивает свою дверь добру. Так, например, счастье к несчастному гадкому утенку приходит из зеркала.«…Он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, которые, завидя его, тоже устремились к нему.
— Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти, но что же увидал он в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное изображение, но он был уже не безобразною темно-серою птицей, а — лебедем!»
И смотрите, как быстро, буквально в следующей фразе появляется этический вывод, привычный уже для нас образчик моральной симметрии: «Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!»
Наверное, выглядит натяжкой моя новая апелляция к Андерсену: ссылка на зеркальные мотивы сказки «Капля воды». Никаких очень уж явных отражений здесь как будто не наблюдается: два старика рассматривают под увеличительным стеклом «каплю воды, взятой прямо из лужи». Копошится там всякая живность, пожирают друг друга мелкие «зверюшки». Казалось бы, перед нами обычная, традиционная метафора: сатира — увеличительное стекло. Стоит ли дивиться, когда на вопрос одного старика: «Что это такое?» — другой отвечает: «Это Копенгаген или другой какой-нибудь большой город, они все ведь похожи один на другой!..»?
Однако при взгляде на сказку с общеэстетических позиций невольно припоминается, что, согласно оптике, капля воды — сферическое зеркало, принципиально способное вобрать в себя весь мир.
В своей статье, сопровождавшей первую публикацию романа «Мастер и Маргарита», я сравнил булгаковское видение мира с андерсеновским — и долгое время поеживался от неловкости, когда вспоминал эту аналогию. Дело в том, что имя Андерсена появилось в статье как эвфемизм по отношению к другому великому имени — Гофмана, который по свежим еще в те годы ассоциациям представлялся «дурным знакомством» для хорошего русского, советского писателя. А Булгакова хотелось — и надлежало — окружить благополучными именами, представить в ореоле положительных репутаций. Но вот я перечитываю Андерсена сегодня — и мне в глаза бросается такое множество «предбулгаковских» моментов, что я задним числом перестаю стыдиться мимолетной аналогии.
Скажем, тех же зеркал у Булгакова предостаточно — особенно в сценах, представляющих нам нечистую силу. Патриаршие пруды, где начинается действие «Мастера и Маргариты», заставляют вспомнить озеро Снежной королевы. Зеркало в квартире Степки Лиходеева имеет немалое сходство с зеркалом тролля, как, впрочем, и с другими сказочными зеркалами, ведущими нас в потусторонний мир. А мотивы «Гадкого утенка» — незримые, но ощутимые — пронизывают историю Мастера, точно так же, как тема голого короля — сатирические сюжеты романа.
В сказке Андерсена «Дорожный товарищ» нет никаких зеркал. Но весь ее закулисный антураж, коли приглядеться, предстанет нам настоящим Зазеркальем, тем самым, которое У другого писателя, аналитика и математика Льюиса Кэрролла, развернуло перед человечеством подлинную и, что называется, естественную феерию чудес.
Вот заколдованная принцесса летит «на консультацию» к троллю, и мы видим, как ее плащ раздувают ветры и через него просвечивает месяц… Право же, трудно, читая эти строки, не вспомнить ночной полет Маргариты.
Посетив владения тролля, мы вновь попадаем в атмосферу булгаковского романа: «Они прошли длинный-длинный коридор с какими-то странно сверкавшими стенами, — по ним бегали тысячи огненных пауков, горевших как жар. Затем принцесса и ее невидимый спутник вошли в большую залу из серебра и золота; на стенах сияли большие красные и голубые цветы вроде подсолнечников, но боже упаси сорвать их! Стебли их были гадкими ядовитыми змеями, а самые цветы — пламенем, выходившим у них из пасти. Потолок был усеян светляками и голубоватыми летучими мышами, которые беспрерывно хлопали своими тонкими крыльями; удивительное было зрелище!» И дальше: «Тролль поцеловал принцессу в лоб и усадил рядом с собой на драгоценный трон. Тут заиграла музыка; большие черные кузнечики играли на губных гармониках, а сова била крыльями себя по животу. Вот был концерт. Маленькие домовые, с блуждающими огоньками на колпачках, плясали по залу…»
У меня возникает чувство, будто я присутствую на великом балу у Воланда, правда, зашифрованном под детскую картинку (кузнечики, светлячки и проч.), которую Булгаков переведет на язык взрослых ассоциаций (Иоганн Штраус и т. п.). Или участвую вместе с Маргаритой в шабаше.
Если Овидий — кульминация античного мифа и вместе с тем его развязка, то Андерсен — апофеоз народной сказки и одновременно ее преодоление. Поэтому столь поучительно наблюдать, как он экспериментирует с зеркалами. Именно он, для кого литература была еще как бы игрой — но только «как бы», ибо стала уже осознанным авторским деянием…
Как же он с ними экспериментирует? Тенденция улавливается настойчивая; зеркало продолжает оставаться инструментарием сюжетной функции, зеркало работает как предмет обихода, тяготеющий к трансфигурации в героя, в действующее лицо. Но появляется и нечто новое. Зеркало переходит в нематериальное состояние литературного приема.
Собственно говоря, так: литературным приемом оно является и на материальной фазе своего бытия, когда выводит на первый событийный план элементы иного художественного ряда, сохраняя, пускай на правах условности, пунктиры реальной топографии и географии. Да, в некотором царстве, в некотором государстве, да, за тридевять земель — а все равно где-то здесь, где-то на грешной матушке-земле.
Не останавливаясь на достигнутом, зеркало приобщает сказочных героев к таинственным четвертому и пятому измерениям, где гуляют ветры Олимпа или Аида, а может быть, даже сами могущественные владыки этих враждующих империй.
И зеркальных приемов со «снятым», убранным зеркалом у Андерсена предостаточно.
Зеркало у Андерсена свободно перевоплощается в свои собственные метафоры, принимая другие формы, приравниваемые фольклором к отражению (это и тень, и сновидение, и портрет).
