Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
Мечта – слияние со второй половиной и обретение судьбы.
Беда – отсутствие возможности, обозначенной выше.
Жертва (пожертвовать собой) – тема жертвы, часто возникающая при разговорах о любви, связана, на мой взгляд, с идеей, что дело больше входящих в нее частей. Эта древняя и очень популярная идея давно стала архитипическим суждением, часто объясняющим и механизм формирования идеи жертвенности. Исходно жертва, жертвоприношение – реалия, связанная с отправлением религиозного культа. Суть этой реалии в том, чтобы вызвать какое-либо приобретение, желаемое событие, путем утраты чего-то иного, меньшего, хотя и не менее ценного. Этот обмен совершается посредством богов и, по сути, является языческой практикой.
Откровенность – важное понятие, связанное с одним из главных глаголов, обозначающих любовное признание – открыться. Открытый и закрытый, видный и невидный, обнаженный и одетый – вот главные ряды, значимые для изучаемой ситуации. «Откровенный, – пишет Даль в своем Толковом словаре, – означает открытый, непокрытый, видимый всякому в противоположность сокровенному – сокрытому, незримому». Рядом со словом «откровенность» находится слово и понятие «откровение», имеющее отчетливо религиозный смысл. Откровение – в снисхождении замысла Господня. Откровенность в данном случае – это открытие того, что у человека на душе, на сердце, именно там, где родится и живет любовь, призванная указать на того, кто избран – на избранника или избранницу. Создать союз без откровенности невозможно. Она и есть мучительный способ выказать другому готовность к изменению судьбы. В русской культуре откровенность всегда социально одобрялась, возможно, прежде всего потому, что тот риск, который создается при откровенности, русские уважают, как, впрочем и любой риск.
Цветы – это символические растения, сопровождающие ключевые моменты в жизни человека – рождение, празднование дней рождения, любовь, большинство ритуальных действий, связанных с заключением союза между двумя людьми, важные жизненные вехи (свершения), смерть. Возникновение и поддержание обычая дарить объекту любви цветы подчеркивает принадлежность всех «любовных событий» к жизненно важному событийному сакральному пласту, отмечаемому в поколениях.
Дно бездны – синоним погибели и страдания.
Боязнь, страх – чувство, возникающее при появлении опасности или возможности появления опасности или неизвестности. При объяснении в любви страх возникает перед неизвестностью: герой не знает, какой ответ он получит.
О любви говорят всегда в категории безграничного, вечного времени: всегда – никогда. Всегда – предельное время. Никогда – предельное время другого знака. Любовное объяснение мыслит любовь (и связанную с ней жизнь) в предельном времени. «Всегда или никогда». Отсюда с очевидностью следует и уже ставшая народной формула требования при возникновении любовного чувства: «все или ничего». Такая формулировка встречается в литературных текстах рассматриваемого периода изредка, но роль ее очень важна.
Что именно хотят сказать герои литературных произведений, перебирая приведенные выше слова как четки, переплетая их как нити, желая изобразить причудливый узор? Таких стереотипических суждений в первой половине XIX века, на мой взгляд, немного, но они очень важны.
Вот эти стереотипы, зачастую до сих пор актуальные, используемые в любовном признании:
1. Любить или умереть (быть вместе или умереть; любовь стоит жизни; обладание дает счастье).
2. Холод рождает огонь (холодные влекут).
3. Разбойники, демоны, гении, герои привлекательны.
4. Страдание есть ценность (потому что обогащает, развивает, совершенствует).
При этом важно, что в этот период еще нет никакого стереотипа, обозначающего общую практическую цель влюбленных, не представляется никакой будущий план жизни, равно как и полностью отсутствует даже слабый намек на телесную составляющую любовного чувства. Речь здесь идет о скрытой, но очень важной категории.
Горести любви, или Демон, гений, герой
Итак, стереотип первый.
Любовь – это страдание, потому что до слияния – «лететь с одним крылом», «не мочь жить» без другого. Идея «не мочь жить без кого-то» не так очевидна, как кажется, поскольку за ней стоит некий миф, а не практическая потребность. Понятно, что мы не можем жить без того, кто защищает нас и кормит, в этом смысле ребенок не может жить без матери. Но мы и по сей день говорим, что не можем жить без того, кого любим, что любовь стоит жизни, дороже жизни, что за любимого тот, кто любит, готов отдать жизнь.
Посмотрите, как об этом говорят литературные герои:
«Теперь мне это непонятно, теперь думаю, что без тебя жизнь не жизнь, а грусть и скука». (Карамзин «Бедная Лиза»)
«За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением». (Пушкин «Дубровский»)
«Для меня любовь эта – все равно что… жизнь, а жизнь…». (Гончаров «Обломов»)
«А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»? (Гончаров, «Обломов»)
«Может быть. По-моему, или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то лучше и не надо». (Тургенев «Отцы и дети»)
«А он стоял неподвижно, он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь, он ощущал на груди это новое, бесконечно дорогое бремя». (Тургенев «Накануне»)
«Я пришел сюда как подсудимый и жду: что мне объявят? Смерть или жизнь? Твой ответ все решит. Только не гляди на меня такими глазами…». (Тургенев «Дым»)
«Я вас люблю, – проговорил он снова, – я готов отдать вам всю жизнь мою». (Тургенев «Дворянское гнездо»)
«Елена. Ну, вот только мне и нужно, только мне и нужно!.. А то я изнемогаю! (Шепотом.) Давно бы, Давно…
Агишин (целуя ее руки). О, целая жизнь не стоит этой минуты». (Островский «Женитьба Белугина»)
«Борис (обнимает Катерину). Жизнь моя!
Катерина. Знаешь что? Теперь мне умереть вдруг захотелось!» (Островский «Гроза»)
Но почему жизнь и любовь оказываются столь взаимосвязаны, и разрыв этой связи равносилен смерти? А потому, что, соединившись, слившись, герои начинают новую, полноценную жизнь (Демон: «И мыслит он, что жизни новой / Пришла желанная пора»), о которой они нередко говорят и о которой мы говорим по сей день. В чем новизна этой жизни? И в чем ее полноценность? В замыкании круга. Две половинки образуют целое. Поженившиеся дети становятся родителями, они меняют статус, по-новому называются, по-новому рассуждают, они иначе маркируются обществом и средой.
Можно ли продолжить старую жизнь, если случилось о-половинивание (сознание собственного пола, а затем и половое созревание, которое является, по сути, созреванием к поиску второго пола, то есть второй половины) и созрела стартовая готовность к новой жизни? Нет. Невозможность продолжения старой жизни и приводит к готовности умереть. Практической логики здесь нет, но логика целостности мифа о двух половинках, изложенного в платоновском «Пире» (диалог, посвященный вопросам любви), соблюдена идеально. Платон рассказывает историю о людях трех полов: мужчины, женщины и андрогины, последние за свою силу и дерзость по воле богов были рассечены на две половины. «И вот когда, – читаем мы у Платона, – тела были таким образом рассечены, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались, страстно желая срастись, умирали от голода и бездействия, потому что ничего не желали делать порознь… Вот с таких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу». То же пишет и Аристофан, излагая свою историю об андрогинах. Он говорит о том, что «любовью называется жажда целостности и стремление к ней». Какое дело нам, русскоговорящим славянам, до Платона и Аристофана?
Буквально до этих авторов нашим далеким предкам не было дела практически никакого, однако представление о том, что муж и жена – две половины одного целого, в полной мере свойственно самым архаичным пластам нашего самосознания: так, русское слово «пол» (мужской и женский), произошедшее от старославянского «полъ», является, как показывает Макс Фасмер в «Этимологическом словаре русского языка», однокоренным по отношению к слову «половина». Эта же картина наблюдается и в других славянских языках, где этот корень связан с понятиями «сторона», «половина», «разрез». Близкий, но все же чуть иной смысл стоит за словом «секс», пришедшим в наш язык из английского, а туда – из латыни. «Sexus» – первоначально означало «отделение», «рассечение», от этого же корня произошло и слово «секция», сегмент, часть целого, но никак не половина. Но смысл, что удивительно, один и у русского слова «пол», и у латинского «sexus» – линия отрыва, разделения, шрам, который притягивает то, что было когда-то отделено. Миф (или история), объясняющий сильнейшее иррациональное притяжение двух людей друг к другу, нереализация которого может привести к смерти, явно имеет общий исток, возможно, универсальный для целого ряда культур.
