О мясе, кулинарии и убийстве животных - Уайатт Уильямс
Почему некоторые умирают, а другие выживают?
Откровенно говоря, на этот вопрос есть много ответов. В зависимости от того, как ляжет тень в вашей тропической комнате в эту лихорадочную ночь, вы можете набрести на один из бесконечного множества возможных ответов. Вся литература, начиная с Ветхого Завета и до наших дней, может быть ответом на этот вопрос. В ту ночь жар привел Уоллеса к такому заключению:
Ответ, конечно же, был в том, что выживают те, кто лучше приспособлен. Последствия болезни не опасны для самых здоровых; враги не опасны самым сильным, быстрым или самым находчивым; голод не опасен лучшим охотникам или тем, у кого лучшее пищеварение; и так далее. Потом неожиданно мне открылось, что этот самопроизводящийся процесс с необходимостью исправит вид, потому что в каждом поколении неизбежно будут умирать худшие и выживать лучшие – то есть наиболее приспособленные выживут[56].
Он знал, что его вывод очевидный, что ничего не могло быть проще и яснее, вот почему он так легко убедился в том, что это должно быть истинно, потому что это было так же очевидно, как и все остальные простые вещи, которые он знал о мире и в истинности которых он не сомневался. Несмотря на жар, Уоллес сумел найти в себе силы, чтобы записать все это. Множество способов, которыми смерть и разрушение работали на то, чтобы улучшить вид. Он положил свои записи в письмо, предназначенное единственному известному ему человеку, который так же глубоко продумал все это. Когда Чарлз Дарвин написал ответ Уоллесу, он сказал, что, конечно же, уже думал об этом, просто все никак не может опубликовать свои размышления. В следующем году Дарвин издал «Происхождение видов». В четвертой главе этой книги, «Естественный отбор, или Выживание наиболее приспособленного», Дарвин не отметил вклад Уоллеса.
Все это, похоже, нисколько не потревожило Уоллеса. Когда болезнь прошла, он уехал с острова и продал мертвых насекомых и животных в музей, как и собирался, а потом написал свои книги, где разложил свои наблюдения и медленно, почти без усилий, высох до сноски в истории.
На историю Уоллеса я наткнулся намного позже той ночи на Аляске, намного позже того, как я покончил со своим исследованием, после того, как я перестал верить, что когда-либо напишу «Порядок животных». Я сдался, стал снова проводить свои дни за написанием ресторанных обзоров или сочинением пустяковых текстов для журналов, я заказывал по две бутылки вина за ужином, потом долго отсыпался и проводил медленное утро следующего дня в кровати или в библиотеке, читая то, что попадется под руку. Как бы то ни было, когда в один из моих дней в библиотеке я пробежал глазами по старому потрепанному экземпляру мемуаров Уоллеса, я заметил очевидное упущение, ту часть, которую всегда пропускают в историях такого рода.
Уоллес ездил по миру и убивал животных, пока не понял, кто он такой. И это не упрощение. Это факт его истории, если рассказывать ее без прикрас. Что бы и где бы Уоллес ни изучал, или собирал, или находил, или оставлял для себя, все написанные и сказанные слова были просто эвфемизмами для убийства. Часто он нанимал местных охотников, и они делали его работу за него, выходили в джунгли, находили птиц и убивали их. После того как тела были у него, он мог приступать к работе: мог начать снимать с них кожу для сохранения оперения. Это занятие было серьезным. Он знал, что должен это делать, если хочет понять райских птиц, разобраться в распределении видов. Только убивая, понял он, мы можем понять, как мы живем.
Сидя там, в библиотеке, я почувствовал что-то неясное, но наверняка похожее на жар Уоллеса в тропической комнате. Это ощущение заставляло меня задавать себе вопросы один за другим. История Уоллеса не казалась мне уникальной. Скорее наоборот, она была похожа на все истории о знаниях, которые я читал. Истории о картах, или о медицине, или о науке, или о политике, или о войне, или о торговле. Все это были истории о людях, отправлявшихся убивать, узнавая за этим делом, кто они такие, не так ли? Уоллес думал, что своими убийствами он нашел ответ для нас всех, и в некотором смысле так и есть. Но он немного опоздал.
Последние пару лет это было моим единственным занятием. Я старался подсчитать: сколько цыплят я убил, или перепелок, или уток, или индюшек, или коров, или коз. Сколько коров отправлялось на бойню в дни, когда я был на смене? Сколько цыплят я вытащил из ошпаривателя? Тысячи? Где-то так. По крайней мере, у меня не получилось застрелить оленя. Я съел лишь несколько кусков кита. Я продолжал убивать этих животных, продолжал есть их, потому что хотел узнать, кто я такой и каково мое отношение к ним.
До того момента я не понимал, что ответом на мой вопрос был сам вопрос, который я задавал. Мы убиваем животных и едим их, потому что они могут сказать нам, кто мы такие. Это ясно и без всякого языка. Все там же, где и всегда, на языке. Дело во вкусе, в удовольствии от вкуса, в удовлетворении, в радости от поедания мяса. Мы хищники, убийцы. Мы умеем убивать. Нам нравится это. Мы получаем это знание раз за разом, каждый раз, когда мы едим животное. Наши языки нам не врут. Мне не нужно было собирать всю информацию, что я собрал, чтобы понять, что это правда. Так же и Уоллесу в действительности не была нужна его коллекция мертвых птиц. Правда в том, что я просто этого хотел, я просто хотел собрать свою маленькую коллекцию точно так же, как хочу съесть жареную куриную ножку, когда вижу
