Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир
Спрашивает: «Как тебе не противно смотреть?»
Ему больно видеть, как кто-то разочаровывается в своих ожиданиях или рискует получить травму, невыносимо смотреть, как публика ждет, пока станет явной какая-то ошибка. Примерно поэтому муж ежится, когда слышит или видит запинки оперных певцов. Опера – искусство безукоризненности, божественных идеальных голосов. Он обожает Марию Каллас, но иногда не может слышать, как дрожит у нее голос: ему чудится, что она на грани опасного срыва.
Американский видеохудожник Билл Виола как-то сказал, что, когда «терпишь провал» или запинаешься, это оптимальное состояние для творческой работы. Джон Балдессари сказал: «Искусство рождается из провалов». Некоторые художники гордятся тем, что предпринимают колоссальные усилия в сферах, где рискуют провалиться. Сэмюэль Беккет: «Всегда пробовал. Всегда проваливался. Ничего. Попробуй снова. Провались снова. Провались получше». Голландский художник-концептуалист Бас Ян Адер: «Всё на свете – провал».
Адер подразумевал под «провалом» падение в буквальном смысле. Падать он был великий мастер. Снимал сам себя на камеру – как падает с крыши своего дома, как падает в канал, как падает с дерева. Запечатлевал свои провалы – то, как поскальзывался, то, как с чем-то не справлялся, то, как тягался с гравитацией, то, как пускался в опрометчивые затеи. Есть у него одна работа, от которой особенно щемит сердце: он сфотографировал себя на фоне сосновой рощи: вот он стоит, а вот уже лежит лицом вниз, повален наземь, а вокруг – несколько деревьев, тоже поваленных наземь.
Одним майским вечером, размышляя о провалах, я набрела на Youtube на смешную и меланхоличную хореографическую постановку Пины Бауш. В одной из первых сцен спектакля («1980 – пьеса Пины Бауш») женщина принимается скакать по сцене, описывая широкий круг, взмахивая белым носовым платком. «Я ус-та-ла, я ус-та-ла», – декламирует она в энергичном ритме, а фоном звучит «Колыбельная» Брамса. И всё кружит и кружит, а ее одолевает неподдельная усталость. Декламация становится сбивчивой, шаги – неуклюжими. Рука подрагивает от натуги – ей всё труднее держать платок на весу.
Этот спектакль Бауш поставила вскоре после того, как умер от лейкемии Рольф Борзик – человек, который долгое время был ее спутником жизни и главным художником ее постановок.
Иногда мы запинаемся не потому, будто почва уходит из-под ног, а потому, что это изнурительно – всё шагать и шагать, всё пробовать и пробовать, всё выполнять снова и снова одни и те же операции.
В данную минуту мы сильны, а в следующую – ранимы, вот и запинаемся: мы ведь не роботы, а если удача не против нас, восстанавливаем равновесие.
«Однажды у меня на глазах буря так разбушевалась, что ветер моментально вырвал с корнем два столетних дерева. На следующий день я подошла к обломкам и нашла на земле несколько птичьих гнезд, абсолютно целых: они совершенно не пострадали. То, что невесомое оказывается долговечнее, чем массивное, то, что в нашем мире случаются такие нелогичные капризы судьбы… всё это не выходит у меня из головы.
Не знаю, как это понимать».
МЭРИ РАФФЛ из «Безумие, дыба и мед: собрание лекций»В мае перелетные птицы двигались целыми волнами по городским оврагам, паркам и задворкам. Как-то утром после завтрака сыновья и я увидели на нашем кусте сирени изящного магнолиевого певуна. Мы столпились у балконной двери и смотрели на эту крошку с желтой в черную полоску грудкой. По моим прикидкам, весила она не больше, чем фломастер. Эта птица прилетела, вероятно, из Центральной Америки, а в Торонто отдыхала и отъедалась по дороге к своим гнездовьям на севере Канады. Возможно, целых шестьдесят часов пролетела без передышки. Мне явственно представилось, как она работает куцыми крылышками и чирикает: «Я ус-та-ла, я ус-тала», а все остальные певчие птицы – все пятьдесят миллионов, которые, как считается, пролетают через Торонто в пору весенней миграции – подхватывают: «Я ус-та-ла, я ус-та-ла». Мы можем поучиться настырности у этих птиц, добирающихся издалека – из аргентинской пампы и амазонских джунглей, из гибнущих южных лесов в столь же бедствующие северные леса. Я хочу научиться быть такой же бесстрашной, как перелетные птицы, не растерять эту несокрушимую силу духа.
Каждую ночь во мраке струился невидимый поток певчих птиц. Иногда они подлетали так близко, что в открытые окна нам были слышны их крики.
Через несколько дней после того, как мы видели магнолиевого лесного бегуна, я повезла поздно вечером отца на МРТ: обследование было плановое, чтобы проверить, не прогрессирует ли аневризма головного мозга. Он первый раз отправлялся в больницу после того, как из нее сбежал. Я обещала, что мы там долго не задержимся. Его всё еще пошатывало, в движениях сквозила легкая нерешительность, но он стал чуть тверже держаться на ногах. Пока длилась часовая процедура, я сидела в тихой приемной. По большому телевизору, висевшему на стене, показывали новости. Крис Хэдфилд, первый в истории канадский командир МКС, только что приземлился после почти пяти месяцев на орбите. Три парашюта замедлили падение спускаемого аппарата, и он благополучно совершил посадку в плоских степях Южно-Центрального Казахстана.
Я услышала свое имя, огляделась – и увидела, что мой восьмидесятичетырехлетний отец пробирается ко мне, будто по накрененной палубе. МРТ завершилась. Лицо у него было светло-серое. Он сказал, что сзади под левым коленом у него какая-то резь. По его глазам я поняла, что боль очень сильная. Я отвезла его на лифте двумя этажами ниже, в отделение экстренной помощи. «Раз уж мы здесь, зайдем», – сказала я с деланным спокойствием.
Медсестра провела нас в приемный покой. Моего отца, седовласого и хрупкого, с римским носом, усадили в кресло с откидной спинкой под другим телевизором. На экране Крис Хэдфилд, с залысинами и знаменитыми усами, тоже сидел в кресле с откидной спинкой. Хэдфилд проходил предварительный медосмотр, а тем временем заново привыкал к земной гравитации. Я смотрела, как врач надевает на руку отца манжету тонометра, а в телевизоре врач надевал манжету на руку Хэдфилда.
Рефлексы у отца были неважные, но пульс на стопе – хороший. Боль начала стихать. Лицо перестало быть страдальческой маской. Врач заверил нас, что отец придет в норму.
– А как бороться с головокружениями? – спросила я.
– Возможно, они со временем ослабнут, – сказал врач и отвел взгляд.
Отец истолковал это так, что потихонечку идет на поправку, что есть робкая надежда
