Газета Завтра - Газета Завтра 272 (7 1999)
Когда я слушал Любовь Васильевну, мои глаза туманились и порой мне казалось, что смотрит на меня Родина-Мать с военного плаката, только не грозная и призывающая, а спокойная и уставшая. Говорила она тихо, без пафоса. В судьбе ее Евгения сошлись судьбы многих русских солдат. Не из газет и телепередач, а через конкретное отношение к ее сыну, к другим солдатам, она знает — кто друг, а кто враг. Кто воевал против них, предавал их — тот против России. Ни один аналитик Генерального штаба или бандитский полевой командир не знает о чеченской войне более этой женщины. Она лично знает всех сколько-нибудь заметных участников и героев этой битвы. Знает и иуд. Когда выступавший перед матерями депутат Юшенков предложил закопать три вагона неопознанных трупов в Ростове и вбить колышек (не крест — колышек!) — матери чуть не разорвали его. Она лично знает, чем в Чечне занимались все эти “врачи без границ”, представители ОБСЕ, иностранные наблюдатели. Знает — и всякий раз славит Бога, когда новые европейские головы ложатся на алтарь незавершенной войны. Она имеет на это право — слишком много русских голов и русской крови повидала и оплакала она. Они воевали против ее сына, а значит — против России. “Вот так, как я сижу против вас, я сидела против Лебедя, когда он приехал сдавать Чечню”, — вспоминает мать. Она обзывала его последними словами: “Ведь ты оставляешь тут наших детей: пленных и закопанных в этой проклятой земле”. Он наверняка помнит ее.
Она мыла полы в офицерском общежитии в Ханкале и знает генералов, прошедших эту войну: тех, кто ничего не понял в Чечне и заливал в себе последние остатки человеческих качеств водкой, и тех, кто, потеряв сыновей, оставался человеком. Такими были Пуликовский и Тихомиров. Последний согревал ее своим человеческим участием, жалел ее и давал ей колбасы из своего генеральского холодильника перед очередным ее выходом в горы.
Родина-Мать помнит, с какой надеждой смотрели все на Шаманова. Почему с ними нельзя было разговаривать так, как он? Захватили чеченцы подло двадцать один человек. Он снимается со своей бригадой, подходит к ближайшему аулу, вызывает чеченцев на переговоры, говорит: “Если не вернете к вечеру, этой горы и этого села не будет. Слово Шаманова”. К назначенному времени вернули двадцать два человека.
Она помнит встреченных ею в плену полковников Новожилова и Максименко. Предельно изможденные, но с несгибаемой силой духа. Без всех этих людей там делать было бы нечего. Сильные духом понесли на себе крест чеченской войны.
СЛУШАЯ ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНУ, я понял, в чем апокалиптичность этой войны: она не в разрушительности применявшегося там оружия, а в состоянии душ воевавших людей. Характеристика, которую она дает явлению, именуемому “чеченский народ”, ужасна: “Был там один хороший чеченец. Учитель. Я потом видела на распространявшихся на территории Чечни видеокассетах его расстрел; Басаев застрелил его как врага ичкерийского народа”. Один человек повстречался — почти за год блужданий! Дома у матери хранятся видеокассеты о войне, снятые самими чеченцами, о борьбе с “Российской империей”. Эта “борьба” заключается в съемках бесконечных казней русских солдат. “Русский Дом” показал отрывок из одной такой кассеты, явно щадя наши толстые души. На той же кассете запечатлена казнь другого солдата. Любови Васильевне кажется, что это ее сын. На левом боку лежит связанный русский солдат. Над ним склоняется с огромным тесаком чеченский бандит, поднимает голову, проверяя — попал ли он в кадр, и начинает отрезать голову. Но не до конца... Голова застывает, а тело бьется в конвульсиях. Бандит помоложе хочет добить тело из автомата, но головорез говорит: “Нэ надо”. И они тащат бьющегося, еще живого солдата в могилу, чтобы закопать. Живого... Эти кассеты они снимали для себя.
Сказать, что мать ненавидит их или проклинает — значит, ничего не сказать. И уже точно не мне учить ее прощать врагов. Ведь это — враги Отечества, враги Веры, они пролили кровь мученика. А она — его Мать, она вырастила и воспитала его.
Но адом веяло не только из бандитских душ... Как встретили дома женщину, в душе которой до сих пор не закончилась война? Хотя все знали, куда и зачем она поехала, на работе ее сократили. Квартира, которой я поначалу порадовался, отделана уже новыми жильцами, выкупившими ее. Деньги пошли на уплату чеченцам за тело Евгения. Она оставит место, где они жили с сыном, его комнату, когда будут оформлены все документы. Окружающие, зная всю историю захоронения ее сына, считают Любовь Васильевну ненормальной. В век, когда с помощью крематория иные пытаются побыстрее избавить себя от похоронных хлопот, непонятно благоговейное отношение к останкам усопшего, даже если он сын единокровный. Она же, работая сторожем за 400 р., в свою очередь не понимает окружающих, впадающих в панику из-за повышения цен на колбасу; по ее мнению, есть в жизни вещи поважнее...
Живет мать абсолютно одна, хотя осталась еще собака сына Альма... Ходит на могилу сына, расположенную недалеко от дома, и тем утешается. Недавно, в сентябре 1998 года, она совершила еще одну поездку в Чечню. С трудом нашла врезавшееся в память место — три дуба под Бамутом, где ее сын пролил кровь. Оказывается, горные реки меняют русло в зависимости от времени года. Та воронка поросла крупной ежевикой. Мать сделала там плетень над могилой. “Наверное, искала смерти”, — сознается она сама. Но Бог не попустил смерти взять ее и на этот раз. В Троице-Сергиевой Лавре один монах объяснил ей, что наложить на себя руки — проще всего, но тогда она точно никогда не встретится с сыном.
... Она носит в себе все это одна. Ходит среди неразбуженных, являя собой пример невозможного. Для Бога ничего невозможного нет. И может. Он оставил мать Евгения — исповедника Веры, чтобы пробудить нас.
И ПОСЛЕДНЕЕ. Любовь Васильевна меня об этом не просила. Ей ничего и ни от кого не нужно. Но я, видевший и говоривший с этой женщиной, державший на ладони неподъемный имперский крест Ордена Мужества, принадлежащий ее сыну, обращаюсь ко всем:
братья и сестры, ради Христа поможем этой женщине. Кто сколько может. Стоит задуматься: мрачный символ нашего времени — Родина-Мать, родившая русского героя, исповедника православного, пока еще(!) живет в заложенной и проданной квартире. За что заложенной и за что проданной? В этой квартире — комната ее Евгения. Докажем еще раз: их “рыночные законы”, мамона с его долларами — ничто. Божий огонь наших сердец — всё. Поставим двухметровый крест с лампадой на могиле мученика. Пусть светит нам, пусть помолится о нас. Чем темнее ночь, тем ярче звезды.
Юрий ЮРЬЕВ
Всех, кто готов помочь матери русского мученика-героя, просим обращаться в редакцию “Завтра” по тел.: 247-13-37.
Андрей Смирнов ВРЕМЯ КОЛОКОЛЬЧИКОВ Александра БАШЛАЧЕВА
17 ФЕВРАЛЯ — очередная годовщина гибели А.Башлачева, великого поэта Русского рока. Слава Богу, его не коснулась привычная для России посмертная судьба — обходится без массовых истерик и шумных мемориалов. В отличие от Цоя, портреты Башлачева по сортирам не висели и не висят — вспоминают те, кому это действительно нужно.
Однако, как это часто бывает с поэтами или рок-героями, остается недосказанность, позволяющая трактовать творчество кому угодно и как угодно. Из Д.Моррисона сделали “томного софти”, пацифиста и гуманиста, хотя из-за излишнего экстремизма того не взяли в свое время на Вудсток. То же и с Башлачевым, хотя все его строки противостоят серости, пошлости и космополитизму либералов. Жизнь бродячего музыканта постоянно сталкивала его с проявлениями “дури нашей злой — заповедной” , но, подмечая глупости русской жизни и обрушиваясь на них, Башлачев никогда не переходил грань, в отличие от отечественных либералов, про которых еще Достоевский сказал: “Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи... на самую Россию”. Башлачев ответил им “Случаем в Сибири”:
— Зачем живешь? Не сладко жить.
И колбаса плохая.
Да разве можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она такая!
...Не говорил ему за строй.
Ведь сам я — не в строю.
Да строй — не строй. Ты только строй.
А не умеешь строить — пой.
А не поешь — тогда не плюй.
