Газета Завтра - Газета Завтра 255 (94 1998)
Пожарные поутру на месте пивной обнаружили лишь кучку праха ядовито-желтого цвета и струйку дыма поверх него с нехорошим запахом. Созданная по этому случаю комиссия долго искала причину пожара и в конце концов решила, что возгорание случилось в результате неисправности электропроводки. Вывод, по тем временам, был новый и смелый. Так ли было на самом деле — никто не знал. Думали разное, но определенно утверждать что-либо никто не решался. Истина как всегда канула амбарным ключом в омут. Но по малому прошествию времени, когда столетние, дореволюционные березы в пристанционном скверике вспыхнули зеленым румянцем первых листочков, на месте пожарища красовалось вновь выстроенное здание. Задуманное в стиле старинного терема, оно сияло на весь поселок стеклянным фасадом, филенчатыми боковыми стенами, крытыми лаком, резным карнизом. По фронтону вилась надпись: “Кафе “Феникс”. Когда в день открытия первые, самые жаждущие, мужички переступили порог нового кафе, их взорам предстала сногсшибательная красота современного интерьера. Пол из узорчатой метлахской плитки отражал солнце, проникавшее свободно через переднюю стену. Повсюду были расставлены мраморные круглые столики на высоких, по грудь, витых ножках. Левее от выхода, в красном углу, сияла нержавейкой буфетная стойка. А за стойкой, отгороженная от всего мира гнутым оргстеклом витрин, в белом халате, в высоком белом кокошнике пламенела шестимесячной завивкой Рыжая Анька.
Глядя через стеклянную стенку фасада куда-то вдаль, мимо и выше оробевших мужиков, толпившихся в дверях, Рыжая Анька четко, как генерал на параде, произнесла: — Если вы, размундяи, будете здесь курить, плевать или сорить — не то что пива, воды из-под крана от меня не получите. Усекли? — Мужики поспешили согласиться.
— Об чем разговор, Аня? Будет все путем.
Рыжая Анька была бессменной хозяйкой всех забегаловок, которые когда-либо стояли на этом месте, в этом скверике. Сколько помнят старожилы и местные, и с садовых участков, она всегда стояла у пивного крана за стойкой. Горели кафе, но она была несгораемой...
— Володьк, кружки вымыл? — с привычной строгостью и недовольством в голосе кричит Анька. — Заснул, что ль, там у меня, размундяй!
Из подсобки вышел Володя. Большой поднос с кружками мелко подрагивал в его руках. Володя был тихим алкоголиком из местных. По рассказам мужиков, как участник войны получал он хорошую пенсию, но (и это надо отметить как редкий, положительный факт) всю до копейки оставлял ее матери, с которой они вдвоем жили в старом домишке возле канала. При Аньке Володя состоял в добровольных помощниках. Утром она наливала ему первую, опохмельную кружку пива. Потом целый день, приволакивая ноги, ходил он от столика к столику, собирая использованные тарелки, кружки, промокая грязной тряпкой пивные выплески на столиках. Иногда, не глядя в лицо, просил знакомых мужиков:
— Оставь допить.
Ему оставляли. Отвернувшись, он быстро выпивал содержимое посудины, коротко благодарил глуховатым голосом и, покашливая, уходил в подсобку, вытирая дрожащими пальцами синие, со слезой глаза. К вечеру он прилично набирался, но не было заметно, чтобы пьянел. Наоборот, переставали дрожать руки, распрямлялись плечи, из глаз исчезала застарелая виновность бездомного пса.
Я СИДЕЛ на своем излюбленном месте в углу, справа от входа, на низкой деревянной решетке, прикрывавшей батарею отопления. По пути с садового участка, перед тем, как сесть в московскую электричку, я всегда заходил сюда на некоторое неопределенное время. В моем воображении, посмеиваясь, я казался самому себе в этих случаях каким-то одиноким перелетным гусем, который спустился к вечеру в тихую заводь отдохнуть, попить водички перед трудным предстоящим маршрутом. Две кружки свежего пива и полстакана “имбирной” стояли передо мной на столике. От батареи под куртку шло приятное сухое тепло. Лицо, исхлестанное за день холодным ветром, занялось изнутри жаром. Было хорошо, спокойно. По-осеннему тихо жундели голоса разных посетителей. Компания крепких, молодых мужиков в противоположном углу что-то негромко, горячо обсуждала, наклонив головы над столиком. Время от времени, будто спохватившись, они залпом опорожняли кружки с пивом. Пьяный мужичонка за их столиком, непонятно как затесавшийся к ним, мешая беседе, кричал Аньке, водя перед собой указательным пальцем:
— Любимая, меня вы не любили!
После каждого вскрика колени у него подгибались, и он, шурша курткой по стене, оседал на пол. Кто-нибудь из мужиков вздергивал его и, утвердив за столиком в прежнем, стоячем положении, мягко предупреждал:
— Держись, отец!
— Надрался, размундяй, — Анька косо наблюдала за этой сценой.
— Живут же люди! Тут упираешься изо всех сил, как папа Карло, а они... С утра выпьют — и весь день свободные. Гуляй, Вася, ешь опилки.
Анька за последние годы заметно сдала. В густых, морковного цвета волосах стала пробиваться седина. На скулах выступили синие склеротические жилки.
— Народу у тебя что-то сегодня немного, Ань?
— К пяти набегут. Как тараканы на сусло. Вон из монастыря уж подгребают.
Вошли трое пожилых мужчин, чем-то похожих друг на друга. Может, тем, что одеты были похоже: в пальто старого фасона, в черные ботинки и в промокшие серые шляпы. Потирая руки, бодро сморкаясь, они подошли к стойке.
— В долг не дам! — громко, на все кафе предупредила Анька.
Они тихо, униженно стали упрашивать ее. Слышались слова: “Не пропадет...”, “пенсия...”, “всегда отдавали...”
— Ну глядите, размундяи, — так же громко сжалилась Анька и налила им по кружке пива. — В последний раз верю. — Они отошли к столику, сняли шляпы, расстегнули пальто. Тускло блеснули на пиджаках старые ордена и медали в окружении разноцветных значков и памятных знаков, сияющих новенькой, необтертой эмалью.
В местном, чудом уцелевшем монастыре после войны был устроен госпиталь для тяжелых раненых, так называемых “самоваров”, которые потеряли на фронте руки, ноги, глаза или то и другое вместе, и от которых отказались родные. С годами приток их прекратился, а естественная убыль увеличилась. И тогда умное начальство приспособило освободившиеся помещения под приют для одиноких ветеранов войны. Кто остался один, как перст, и кому под старость некуда было деться. Умирай — кружку воды некому подать... Квартиры их отходили государству, пенсии тоже. Но кое-что им все-таки оставляли “на табачок”. На эти крохи они и ухитрялись коротать время в этом кафе...
ЗА СТЕКЛАМИ фасада стояла глубокая осень. Деревья сбросили листву, открыв четкий, кружевной рисунок голых сучьев. День стоял холодный, ветренный. С севера бежали тяжелые облака. Сквозь нижние их кромки время от времени сыпался на землю дождь, смешанный со снежной крупой. Иногда сквозь рвань облаков на малое время проглядывало солнце, и тогда все вокруг преображалось. Серая даль вспыхивала последними красками. На бесцветном лугу мокрым малахитом сверкало пятно отавы. В деревне за каналом, на самом косогоре, на юру, виднелась шеренга, штук в десять, тополей. Они каким-то чудом еще держали желтую листву. На короткий миг прохваченные солнечными лучами, они упруго, по-молодому выгибали стволы и, трепеща каждым листком поредевших крон, сказочными фрегатами в золотых парусах рвались навстречу ветру, соотнося свою скорость со скоростью облаков и бегущими по холмам их отражениями.
— Допивать не будете? — голос Володи вывел меня из созерцательного состояния. Я подвинул ему кружку.
Народу заметно прибавилось. Группка молодежи, по виду студентов, заняла столик у стены, слева от входа. Сбросив рюкзаки и мокрые ветровки на пол, они быстро, в деловом ритме выпили пива, кто-то расчехлил гитару и все, без передышки, запели какую-то бодрую песню, известную только им одним. Круговая порука туристского похода обязывала их веселиться.
— Эй, вы, размундяи, освобождай кружки! — заорала Анька. — И квасят губы, и квасят... Нет, чтобы раз-раз и за угол.
— Перебьешься... — высокий мужчина с седыми висками за соседним столиком аккуратно насыпал щепотью пальцев соляной валик по срезу пивной кружки. — Разбавит, не дольет, и еще, видите ли, подгоняет... Мешает процессу... — Он примерился и, прихватывая соляной валик губами, слева от ручки сделал первый большой глоток. Подумал и сказал: — Нет, ничего...
Вошел давнишний знакомец дядя Саша. Он был тоже старожилом кафе, как Рыжая Анька, как Володя. Медленно, тщательно ставя каблук одного растоптанного ботинка вровень с носком другого, точно совершая ритуальный ход по обету, он побрел к стойке.
