Дмитрий Губин - Русский рулет, или Книга малых форм. Игры в парадигмы (сборник)
Вторая модель – она, условно, общеевропейская. В ней спорт – частное дело, требующее частных средств, однако дело столь массовое и популярное, что неизбежно производит и тех, кто готов заниматься спортом высших достижений.
И ведь нельзя сказать, что вторая модель лучше первой. Напротив, если Политбюро ЦКПСС или пленум ЦК КПК посчитают, что необходимо в кратчайшие сроки пробиться в мировые лидеры хоть в бейсболе, хоть в керлинге – именно первая, вертикальная, модель это дело обеспечит, потому что под нее будет подогнан государственный ресурс, от централизованный медицины до централизованного строительства спортбаз. И спортивные успехи нынешнего Китая это подтверждают.
Проблема у советско-китайской модели одна. Когда государство ослабляет хватку, государственный спорт немедленно рушится. Потому что питательного массового спортивного бульона, когда заниматься спортом можно всем и можно всюду, попросту не существует. Как сказала однажды тренер Чайковская, в Америке едешь – и каждые три километра каток. А у нас подсчитайте сами. И в центре Лондона найти бассейн – пара пустяков, а у меня под окнами в центре Москвы третий год закрыт бассейн школы Олимпийского резерва. И в лишенной гор Финляндии 80 с лишним горнолыжных курортов, снабженных всеми прибамбасами для фристайла, а у нас под Питером, где населения как в Финляндии, их всего 7, и без прибамбасов, и катание на них вдвое дороже финского. И в Германии, Австрии, Франции спорт – это часть жизни и большая жизненная ценность, там какой-нибудь «Тур де Франс» смотрят все. А у нас горный велосипед боевого раскраса и такой же сноубордический костюм покупают, только чтобы все смотрели на них. Поэтому у нас развивается дорогой и недоступный спорт, а дешевый и доступный – вроде бега трусцой – в полном загоне.
Исправлять такое положение со спортом практически безнадежно.
Потому что для этого нужно исправить помешанную на деньгах и понтах жизнь.2010
РАДИКАЛЬНЫЙ ИСЛАМ КАК ПУГАЮЩЕЕ ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ
После терактов в московском метро мой коллега сказал: «Знаешь, с утра я мог думать только об этом, но к вечеру жил так, как будто ничего не случилось. Хотя сам езжу в метро. Ты думаешь, это привычка?»
Да, я думаю, что привычка. Привычка к стандартным реакциям на нестандартную, из ряда вон выходящую ситуацию. Меня самого к вечеру 29 марта не покидало ощущение, что я вновь в 1999-м, когда в Москве взрывали дома и подземные переходы. Зюганов все так же призывает ввести смертную казнь для террористов, что, видимо, должно испугать шахидок-смертниц. Якеменко (и даже неважно, который из двух) обвиняет в случившемся дерьмократов и либерастов. Ну, а силовики все так же клянутся найти и наказать, не снисходя до извинений, что они теракты не смогли предотвратить.
Дежавю.
Только 10 лет назад все воспринималось свежее. Так что сегодня меня интересует одно: психология террористов. Чего добиваются? Почему с такою легкостью идут на смерть? Или не с легкостью? Является ли для них смерть через уничтожение врагов, кяфиров, тем же переходом бессмертие, что и смерть за Сталина, логика которой препарирована Тереховым в романе «Каменный мост»?
Чтобы что-то чему-то противопоставить, нужно знать, чему противостоишь. Однако смутная, тяжелая, свинцовая, непонятная сила «радикального ислама» такова, что отшвыривает даже меня. То есть я понимаю, что у запрета «предоставлять слово террористам» есть две составляющие, а не одна.
Первая – это идиотизм убеждения, что раз запрещено, то, следовательно, не существует.
Вторая – жуткое, природное, нутряное ощущение заведомого проигрыша нашей системы ценностей (во многом материальных) системе чужих убеждений: если предоставить слово радикальному исламу – под его знамена перейдут все войска. Культура вещей вообще слабее культуры идей.
Кстати, нынешняя Европа сильнее нынешней России именно тем, что там больше идеального и меньше материального: может, оттого там радикальным исламистам и дают порой слово. В Лондоне довольно долго вещал аятолла Абу Хамза по прозвищу «Мулла Ненависть», – пока в 2006-м ему не дали последнее слово перед посадкой на 7 лет.
И все же я хочу понять идеологию и психологии той, пугающей, страшной для меня стороны, и считаю запрет на нее столь же вредным для понимания реальной картины мира, как, скажем, и запрет «Майн кампф». Нельзя противостоять нацизму, фашизму, сталинизму, вообще любому убийственному радикализму, не зная фундамента, на котором они стоят.
Впрочем, если подключить интернет, кое-что найдется. Например, интервью в «Огоньке» Натальи Евлаповой, адвоката Заремы Мужахоевой, – той Заремы, что когда-то шла взрывать кафе «Имбирь» не Тверской, не взорвала и получила 20 лет срока. Наталья, например, объясняла, что чеченская женщина только тогда обретает равные права с чеченским мужчиной, когда решается пойти в шахидки.
И хотя это не первоисточник, а просто источник, я бы на вашем месте в него заглянул.2010
КАК ЛЕЧИТЬ ПОТЕРЮ ПАМЯТИ
Особенностью российского национального характера является специфическое отношение к истории. Специфика в том, что история не является не ценностью, а, скорее, листом черновика, в который в любой момент можно внести изменения.
Тема еще ждет своего исследователя: я, например, убежден, что у этого психологического феномена есть свои материальные причины. Ну, например, обилие в России лесов: у нас всегда для строительства использовалось легкое в обработке, но недолговечное дерево. В центральной Европе леса повырубили ради пашен уже в Средние века, а потому для строительства использовали камень. Согласитесь, в каменную летопись внести исправления труднее, чем в деревянную, допускающую полные переписывания.
Или структура языка с единственным прошедшим временем в двух видах. У французов, например, пять прошедших времен, включая ближайшее прошедшее.
Но, как бы то ни было, история у нас в стране не ценится. Ведь высшая ценность – это то, что невозможно изменить или повторить. А чего ценить историю, если ее можно гнуть и так и эдак, то гордиться тем, что ты Рюрикович, то объявлять Рюрика буржуазной пропагандой? Впрочем, я сейчас не об этом, а о следствиях из этого. Если история не слишком ценна, она оставляет после себя не слишком много следов. Я, например, долгое время считал, что у нас мал рынок антиквариата из-за войн да революций, а теперь понимаю, что не поэтому. Во Франции революций было больше, но антиквары занимают пол-Парижа. Более того, у нас антиквариатом не считаются вещи недавно закончившейся эпохи – горбачевской или брежневской. Они просто выбрасываются на помойку.
Меня это очень печалит.
Я вернулся только что из Владивостока, где часа полтора провел в местном музее, разглядывая виды бухты Золотой Рог эпохи ар нуво – да фото с трупами расстрелянных участников белочешского восстания.
Но снимков советской эпохи, когда на Тихом океане стоял флот, морские офицеры были белой костью, матросы в увольнительных на берегу бескозырки несли, как подарки, а будущий драматург Гришковец ел на острове Русский собаку, – я там и близко не нашел.
Какие лица тогда были? Какие наряды? Каким взглядом – насмешливым, должно быть, – смотрела на фотографа дочка комфлота, которая наверняка ведь не знала слова «нельзя»?
В общем, берегите советские вещи и снимки. Вы себе не представляете, насколько – и отнюдь не в советских рублях с Ильичом – они ценны.2010
СМИ НАРОДНЫЕ И ИНОРОДНЫЕ
В Москве сейчас бурная дискуссия между журналистами и законодателями. У законодателей есть мнение, что владельцы сайтов должны отвечать за дискуссии на форумах. Журналисты возражают, что на форумах каждый отвечает за себя сам.
На самом деле, это не юридический, а мировоззренческий вопрос. Меня тоже порой спрашивают, почему я не удаляю комментарии в ЖЖ, если они глупы или оскорбительны. Да по простейшей причине! Эти площадки и площади, форумы и дискуссии – едва ли не единственная сегодня журналистика в России. Ведь журналистика – это профессия, которая, как акведук воду, проводит в обществе информацию. А такая журналистика, едва родившись в России в конце 1980-х, к нашим дням вымерла, – и я вовсе не про политическую журналистику.
Включите телевизор на любой новостной программе, откройте газету на рубрике происшествий, – и вы тут же наткнетесь на сообщение вроде того, что преступники напали на банк, украли миллион, один грабитель милицией пойман, одного ищут… Это не информация, это не журналистика, это черте что, потому что все в этом сообщении мутно. Журналист не может судить, имело место нападение или его инсценировка, а грабителем, то есть преступником, человека вообще может назвать только суд. Мне из такой информации даже непонятно, кем является тот, пойманный – подозреваемым или обвиняемым. Все, что действительно можно сказать – что в милицию поступило сообщение о нападении на банк, и что милиционерами по этому делу задержан один человек.
