Живой Журнал. Публикации 2015 - Владимир Сергеевич Березин

Не верить этим словам вовсе нет никакого резона.

Что из этого следует?

А то, что мы вправе задуматься, что мы понимаем под фотодокументом или документом вообще.

То есть, вопрос ставится не как «Что имеет право на существование?» — мы понимаем, что имеет право на существование всё.

Но это вопрос нашего личного художественного восприятия.

Хороши бы мы были, спрашивая, не выдумал ли Эренбург какое из цитируемых им писем немецких солдат — это просто другой жанр.

Тут есть двойственность — одно и то же изображение оказывается и документальным, и художественным.

Ничего не поделаешь — таково его свойство.

Масса эмоциональных доводов в спорах, где из кармана вытаскивается кистень «Да вот документ!» упирается в то, что ничто не документ, без объяснения времени, места, значения и расшифровки.

А художественное произведение и вовсе на то и художественное, что призвано апеллировать не к разуму, а к сердцу.

Документ сам по себе не является «документом». В исторических работах объясняется, откуда он взялся, оценивается степень доверия к нему, возможности фальсификации и неточностей, и, наконец, он помещается в концепцию учёного.

В жанре художественной документалистики всё находится внутри художественного пространства. Автор может не только использовать сомнительное свидетельство, но и подобрать саму последовательность свидетельств и документов так, что они создают другую реальность, противоположную существующей. Свидетели истории в воспоминаниях руководствуются десятками мотивов — свойствами своей памяти, желанием переиграть свою жизнь, гордостью и стыдом — всё это превращает народные воспоминания в род белого шума, из которого можно выделить любые гармоники.

Но наш читатель интуитивно доверяет слову «документ», потому что документ — «правда», а в романе мало ли что напишут.

Показательна история с «Войной и миром» — представление о войне с Наполеоном в народном сознании основывается именно на нём, меж тем, претензии к Толстому в антиисторизме стали высказываться сразу после публикации.

В 1928 году в журнале «Новый ЛЕФ» Шкловский опубликовал исследование «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”». Осип Брик писал об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай “Войну и мир” Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай “Войну и мир”».

Пока не заключён общественный договор об ожиданиях, ситуацию нельзя назвать устоявшейся.

Договор этот, правда, пересматривается.

Идеальной «подлинности» не бывает, но есть ли у читателя исследовательский аппарат, чтобы понять, из чего состоит текст перед ним.

Но потребитель хочет подлинности, будто пришёл в магазин фермерских продуктов. И перед ним невозможны отвлекающие манёвры: правда или вы всё же отфотошопили? И если да, то сколько?

Или он согласен на вымысел, но тогда не прощает неловкого стиля.

Может быть, в литературе будущего на задней стороне обложки (вернее, в уведомлении о скачке файла) будут писать список ингредиентов, будто на банках с консервами: «Е*** — усилители эмоций, Е** — вкрапления городских легенд, Е* — небольшая доля елейного масла».

Промежуточный жанр — всё равно что промежуточный патрон, завоёвывающий мир.

Больше всего он похож на собрание городских легенд, по равной удалённости от точности журналистики, что мнится нам в теории, и литературной поэтики.

Вот, кстати, хорошее трезвое суждение.

Монтаж

Оказывается, что проблема комбинации подлинного и желаемого заметнее, чем где бы то ни было, была поставлена и решена в кинематографе — там раньше поняли, что такое «искусство монтажа» — и многие, наверняка знают про законы Кулешова.

Первый закон Кулешова (собственно, и второй — о том же) о том, как монтаж меняет смысл происходящего, позволяет зрителю додумать и создать свой неаналитический мир и есть правила жизни для этого вербатима (извините, блядь, вырвалось).

Иногда (и не только в нашем случае) вставки публикатора хочется выкинуть, потому что они — сплошной стон актрисы Ахеджаковой, а самое интересное там, наоборот, тексты как бы простых людей. Причём так про авторские вставки говорят не политические оппоненты, а люди, вполне разделяющие позицию автора.

Проведём эксперимент — уберём их вовсе: получился просто текст из десятков исповедей.

Так кто перед нами — писатель или монтажёр?

А, может, автор тут что-то вроде фольклориста — мы благодарны ему за то, что он шёл по просёлкам, ночевал в деревнях, расшифровывал записи, а не за то, что он придумал сюжет и шлифовал стиль.

Он, будто путешественник Сенкевич, говорит urbi et orbi о жизни аборигенов далёкого Архипелага.

И в этом течении тоже много подводных камней.

Множество книг написано на островах и заезжими путешественниками. Иногда папуасы безудержно хвалят свои порядки, иногда заезжий писатель ночует в тени развесистой клюквы, или рассказывает о том, что бараны в этой местности возят свой курдюк на специальной тележке, а киты проникают из Тихого океана в Атлантический по подземному тоннелю.

Неравнодушие и информированность — базовые условия работы нового Сенкевича, базовые, значит, необходимые, но отнюдь не достаточные.

Вот какой неравнодушный мудрец начнёт рассуждать о том, что слон похож на змею, он сам его ощупывал (вместе с товарищами, которые, впрочем, утверждают, что слон похож на лопух, колонны и шар — смотря, что щупать) — и что с ним делать?

Монтаж документов даёт простор для мягкой манипуляции.

Есть, конечно, простые подлоги, известные или распознаваемые сразу.

Но куда более реальна опасность манипуляции читателем или зрителем с помощью того, что им (читателем или зрителем) считается документом, а на самом деле олицетворяет собой неполное знание. Или иначе, городская легенда — документ?

С одной стороны да, но без объяснения границ её реальности — вовсе нет.

В знаменитом романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» советский журналист Карков рассказывает историю о зимних и летних дураках. Прямые фейки и подлоги — это летние дураки.

А вот манипуляция в газетном заголовке — это уже зимние, более опасные дураки.

А то и вовсе манипуляция фактами ради благого дела (которая оборачивается дискредитацией этого благого дела).

Из некоего полного набора документов в том самом нашем конвенциальном смысле можно сделать такой монтаж, что окажется — то ли он шубу украл, то ли у него шубу украли, но явно что за Имярек тянется криминальный след.

И вот этот, трудно распознаваемый феномен, опасен куда более прочего — именно он размывает не просто этические нормы, но и систему нашего познания.

Жизнь жёстче именно там, где зимние дураки.

Данте разделил обманувших доверившихся