Дао путника. Травелоги - Александр Александрович Генис
– Ты удивляешься, – сказал мне старожил, – потому что не понимаешь простых вещей. Местные – не евреи, во всяком случае, в твоем понимании. Это не гонимые интеллектуалы, про них рассказывают другие анекдоты, они не входят в тайный клуб отверженных, не понимают фаршированную рыбу, не поют песен сестер Берри и не тоскуют по Европе.
– Кто же тогда населяет Израиль?
– Израильтяне, библейский народ.
– А как он выглядел?
– Как израильтяне. Воинственное племя, выходцы из которого часто сражались наемниками в древних битвах.
– А сейчас?
– Рыцарский орден, где иерархия строится на армейском статусе, от которого зависит все: место в стае, деловые связи, карьера, будущее. Армия приучает к риску и предприимчивости, что равно важно для войны и бизнеса. У нас больше всего стартапов на душу населения. Особенно сейчас, когда с прежней элитой – летчиками и моряками – конкурирует математическая рота.
– Ботаники?
– Вроде того: часть 8/200, компьютерная разведка.
На этом разговор прервался – я рассматривал загорелого парня в гимнастерке. На спине, где висел автомат, она протерлась до дыр.
Издалека Тель-Авив с его обильными небоскребами (и в каждом – бомбоубежище) напоминает Манхэттен – город рвется к небу. Иерусалим – уже там; небо давит на него и сплющивает своей безмерной, неземной тяжестью.
– Трудный город? – пристал я к гиду.
– Плотный, заряженный и зараженный. Слыхали про иерусалимский синдром?
– Нет, но я знаю про флорентийский, это когда турист заболевает от переизбытка прекрасного.
– У нас примерно то же самое, только в этом городе слишком много Бога, и Его присутствие внезапно сводит с ума – человек ощущает себя пророком, а то и мессией.
– Да, я слышал, что такое однажды случилось.
– Что значит “однажды”?! Только на прошлой неделе канадский турист взобрался на Голгофу, отодрал с алтаря крест и погнал торговцев из храма.
Его, храм Гроба Господня, нам показывал армянский архимандрит, гордившийся четвертью старого города, законно доставшейся его соотечественникам. Но в самой церкви царила религиозная чересполосица. Священники шести деноминаций свирепо охраняют свои права на каждую деталь ритуального обихода. Сакральная недвижимость, как впрочем и обыкновенная, порождает ревность и зависть.
– Особенно у грузин, – добавил отец Гевонд, – они вечно пытались у нас перекупить святыни, ведь армяне признали Христа первыми, еще при жизни.
Сам гроб укрывала от взгляда толпа поклонников, и мы молча смотрели на него издалека, пока один из нас не спросил:
– Смогли ли археологи найти в гробу останки?
– Кого? – возопил архимандрит.
– Ой, что это я говорю, – ретировался спросивший, и мы вышли на площадь.
По ней слонялись богомольцы всех рас, цветов и сект. Наши сгрудились вокруг заросшего бородой горбуна в нечистом сером халате и с быстрыми, какие, наверное, были у Распутина, глазами. Он то ли был местным юродивым, то ли играл его роль. Горбун беспрерывно говорил – плавно, ясно и совершенно непонятно.
– Во имя святого комсомола, – расслышал я и решил, что юродивый владеет ангельскими языками, с которыми я познакомился на службе пятидесятников в гарлемских церквах.
Каждый раз, когда я попадаю в Иерусалим, меня охватывает стыд за маловерие. Я не знаю здешних богов, хотя не отрицаю их присутствия. Не в силах сопротивляться напору благодати, которая доверху заполняет квадратную милю Старого города, я не могу найти ее источник, что не мешает мне им пользоваться. Особенно у Стены Плача, которая, как у Кафки, исправно служит почтовым отделением божественной канцелярии. Прагматизм этой односторонней (но только на мой скептический взгляд) переписки объясняется просто:
– Бог, – говорят здешние, – конечно, всюду, но отсюда к Нему чуть ближе.
Впрочем, это кому как. Талмудическая традиция различает четыре категории евреев. Лучше всех праведники, которым плохо. Потом идут праведники, которым хорошо. За ними – грешники, которым плохо. Но хуже других – грешники, которым хорошо.
Я приосанился – дальше падать некуда, – и стоя у Стены, я еще раз поразился Израилю, который притворяется обыкновенной страной. “Старбакс”, кругом загорают, иногда – без лифчиков. Но подо всем этим, будто магма, прячется миф, сделавший эту страну возможной.
Мне никогда не приходилось пересекать границу пешком. Даже без коровьих копыт эта затея представлялась авантюрой. Впрочем, с обеих сторон пограничники лучились радушием. Израильский улыбался, иорданский еще и курил. За нейтральной полосой начиналась пустыня. Они только кажутся одинаковыми. Сахара, например, желтая, как на детских рисунках. В Аризоне – цветная, в Долине Смерти – зыбкая, на грани миража. Но та, что я увидел, напоминала о библейских фильмах Голливуда. Безнадежная почва, кое-где покрытая сомнительной зеленью, которая скоро все равно выгорит, не оставив ничего даже козам. Монотонность разбивают скалы с красными прослойками железа. Одни напоминают тучи, другие – животных, например слона, третьи – неповторимые и неописуемые, как волны, только намного выше.
– Здесь они и шли, – сказала экскурсовод, показывающая новую родину прежним соотечественникам.
– Кто шел? – переспросил я, не разглядев дороги среди острых, азартно наползающих друг на друга вершин.
– Евреи, это же путь Исхода. На самом верху белеет гробница Аарона, старшего и красноречивого брата Моисея. Бог его тут убил по до сих пор невыясненным причинам. Туда можно подняться – с паломниками и на мулах.
Уклонившись, я попытался представить народ, поверивший, что в таком рельефе скрывается земля обетованная, но не смог. Египет с его Нилом и туком отсюда казался достаточно заманчивым, чтобы примириться с рабством.
– Вот поэтому, – сказали мне, – ты и не живешь в Израиле. Библейские евреи видели в нем не страну, а ее проект. Сегодняшние, впрочем, тоже.
Вернувшись из пустыни к морю, я, не придумав ничего лучше, от радости заорал “таласса”.
– На иврите – “ям”, – поправили меня, – с греками мы покончили еще при Маккавеях.
На бескомпромиссно синем горизонте появились военные корабли. В небе рычали боевые вертолеты, над пляжем пронеслась эскадрилья, и я успел разглядеть магендовиды.
– Война? – спросил я с деланым хладнокровием.
– Нет, репетиция.
Юг
Мой рим
Теперь-то мне кажется, что я никогда не жил без Рима, хотя на деле мне никогда не приходилось жить в пределах его империи. На север она простиралась до 56-го градуса, Рига стояла на 57-м. Но латыши нашли выход. Для римлян цивилизация кончалась там, где вымерзали виноградники. Пивом баловались только дикари.
– Их напиток, – писал Тацит, не скрывая отвращения, – ячменный или пшеничный отвар, превращенный посредством брожения в некое подобие вина.
Признав, что виноделие – цена римской прописки, курземские селекционеры засадили лозой южный склон одной отдельно взятой горы. Как и все остальные латвийские вершины, эта достигала лишь такой высоты, чтобы зимой с нее было удобно скатываться на портфеле.
Путь к единственному на всю Балтию винограднику лежал через поселок Сабиле. Его другой достопримечательностью была синагога, которую в войну сожгли вместе с евреями (цыган спас городской голова, за что они ему поставили памятник). Спросив в кабачке дорогу, мы услышали усталое: “Не промахнетесь”. Шоссе и правда упиралось в пригорок, засаженный хилой лозой с мелкими гроздьями и аппетитными улитками. Компактные кущи охраняла высокая ограда с кассой. За небольшую мзду нам достался экскурсовод.
– При герцоге Якобе, – заливался он, – наше вино экспортировалось в Европу, где оно славилось крепостью.
Я намекнул на дегустацию, но напрасно.
– В год, – прозвучал сухой ответ, – производят всего двести бутылок для важных мероприятий. Президентские банкеты – раз; велопробег “Сумасшедший виноградарь” – два…
– Но вы-то пробовали?
– Гадость такая, что лучше не спрашивайте. Зато оно вошло в книгу Гиннесса как самое северное. Никто не знает, где виноград родился, но умирает он на другом склоне этого холма.
– Трудным, – справедливо писал Гораций, – делает Вакх тем, кто не пьет, жизненный путь.
Я слушался римского поэта еще тогда, когда не умел распутывать его головоломные гекзаметры. Они соединяют ловкость Пушкина с запутанностью кишечника. Неудивительно, что, погрузившись в потроха латыни, можно набрести там на упакованную, как чемодан, строфу
