Крученых против Есенина - Алексей Елисеевич Крученых
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи
Вспоминают Московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Что-то всеми навек утрачено,
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой…
Что то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Где ж вы те, что ушли далече?
Ярко ль светит вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Нет, таких не подмять. Не рассеять
Бесшабашность им гнилью дана…
Ты Рассея моя… Рассея…
Азиатская сторона!
В таком виде стихи напечатаны в книжке «Москва Кабацкая» (Ленинград, 1924 г.). Выше мы говорили, что в этих стихах Есенин воспевает кабацкий разгул. Необходимо добавить: и проклинает его со всей болью безнадежности. Да, безнадежности; потому что не только преодолеть кабак, но и разлюбить его Есенин уже не может. Недаром в другом стихотворении, он признается:
Все они убийцы или воры.
Полюбил[14] я грустные их взоры
С впадинами щек.
Полюбил – и подружился:
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Но всю гибельность этой любви и этой дружбы Есенин остро и больно чувствовал. И гибельность эту проклинал так же, как действующие лица его стихотворений
Проклинают свои неудачи.
Кто же является действующими лицами вышеприведенного стихотворения? – Бандиты, хулиганы, пьяницы – выброшенные за борт жизни. Судя по первой редакции стихотворения, о них больше ничего сказать нельзя. Разве только в первом четверостишьи дан какой-то намек на то, что толкнуло всех этих людей в кабацкую пропадь:
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают Московскую Русь.
Московская Русь, старина, древний быт умерли, сгнили, а в новой жизни герои Есенинских стихов дела себе не нашли и скатились вниз.
Этот намек во второй редакции стихотворения[15] развивается и оформляется, именно: после третьего четверостишия вставлена еще одна строфа.
Ах! Сегодня так весело Россам.
Самогонного спирта – река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека.
Здесь почти совершенная, окончательная ясность. Если в первой редакции стихотворения указание на эпоху, в которую происходит дело, – дано в виде слабого намека, то здесь «гармонист, поющий про Чека» убеждает нас, что речь идет о послереволюционной, Советской России. Тем самым, стихотворение, кроме лирического содержания, приобретает как бы некоторую политическую окраску. Эта политическая окраска становится достоверной и яркой в третьей редакции стихотворения. Так мы имеем после слов: «что сгубили свою жизнь сгоряча» следующую строфу:
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге,
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Так вот в чем политический смысл этого стихотворения: «Россам», мечтающим о возврате «Московской Руси», Октябрь представляется слишком «суровым» и, что особенно важно, – «обманувшим их».
Теперь мы видим, что герои стихотворения не романтические бандиты вне времени и пространства, но люди, выбитые из колеи жизни «суровой» октябрьской революцией.
После того, как мы прояснили политический дымок этого стихотворения, нам представляется в новом свете и двухстишие:
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Не идет ли здесь речь о революционерах, «сгоряча» «сгубивших свою жизнь» в борьбе с царской «Московской Русью»?
Однако, основной смысл всего цикла стихов – не в этих политических намеках, а в кабацком угаре, в воспевании пьяного разгула. Именно этими настроениями проникнуто большинство стихов 1-го тома. Горькое сожаление о «чем-то, на век утраченном», упоение «хулиганством» и кабацким разгулом – вот основные мотивы этих песен.
Все живое особой метой
Отмечается с давних пор.
Если не был бы я поэтом,
То наверно был мошенник и вор.
…Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
Или из другого стихотворения:
…Бродит черная жуть по холмам,
Злобу вора струит наш сад,
Только сам я разбойник и хам
И по крови степной конокрад.
…Плюйся ветер охапками листьев,
Я такой же, как ты, хулиган.
(1919 г.).
Слово «хулиган» робко мелькнувшее еще где-то в начале книги – в середине ее настойчиво звучит чуть лп не на каждой странице. Ко второму периоду своего творчества, поэт деревенских просторов и «молитвословных» цветочков – становится поэтом городского хулиганства и ругани.
От «херувима до хулигана» – таков, действительно, путь Есенина. Или, пожалуй, еще точнее, от херувима, через хулигана, до самоубийцы. Хулиганство, разгул далеко не удовлетворяют Есенина. Еще задолго до фактического самоубийства он начинает «искать смерти» в своих стихах. С этой точки зрения интересно рассмотреть следующее стихотворение:
Сторона ты, моя сторона,
Дождевое, осеннее олово.
В черной луже продрогший фонарь
Отражает безгубую голову.
Нет, уж лучше мне не смотреть,
Чтобы вдруг не увидеть хужего[16]
Я на всю эту ржавую мреть
Буду щурить глаза и суживать.
Небезинтерестно, что все окружающее кажется поэту «ржавой мретью» – в 1921 г. Но просмотрим стихотворение до конца:
…Если голоден ты – будешь сытым,
Коль несчастен – то весел и рад.
Только лишь не гляди открыто,
Мой земной неизвестный брат.
Как подумал я, так и сделал.
Но увы! Все одно и то ж.
Видно слишком привыкло тело
Ощущать эту стужу и дрожь…
…Только сердце под ветхой одеждой
Шепчет мне, посетившему твердь:
Друг мой, друг мой! Прозревшие вежды
