Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни
Директор издательской фирмы Галлер в Берге намеревался покинуть ее, чтобы открыть собственное дело, причем хотел приобрести все произведения Захер-Мазоха и не издавать вовсе других вещей.
Я видела перед собой блестящую будущность для моих детей: видела их счастливыми, богатыми, носящими знаменитое имя, и необходимость пожертвовать своим личным счастьем для них казалась мне такой легкой, что я даже ни минуты не задумывалась над этим.
* * *В октябре мы вернулись в Брюк; Леопольд был здоров, свеж, бодр и работал так, как уже давно с ним не случалось.
В ноябре была очень дурная погода; он простудился, охрип и оставался так до самой весны.
Моя новая жизнь, полная мелких и крупных забот, гордости и радости, унижения и стыда, поглощала меня настолько, что я почти никогда не думала боль– me о моей несчастной молодости, а если и приходилось иногда вспомнить ее, то она представлялась мне и туманной дали, как отдаленный, затерянный отрывок моей жизни, с которым я была связана лишь гонкой нитью воспоминаний.
В эту зиму она необыкновенно живо всплыла в моей памяти. Я с удивлением поняла, что горе и беды тех дней были ничто в сравнении с теперешними безнадежными муками моей души, так как в то время почти все мои печали зависели от внешних причин и очень мало задевали душу. Теперь было совсем другое. Мое несчастье проистекало из мрачной глубины человеческой природы, и какая-то отвратительная сила угнеталаи давила меня.
Доктор Шмидт запретил моему мужу выходить из дому и говорить. Он страшно испугался, а так как его болезнь горла не поддавалась никакому лечению, он Пыл убежден, что у него воспаление легких – и, следовательно, конец. Я выбивалась из сил, доказывая ему, что человек, который спит восемь или девять часов и сутки и обладает всегда хорошим аппетитом, сильный и плотный, – он каждый день занимался комнатной гимнастикой, не уставая нисколько, – не мог быть так сильно болен, как он это воображает.
И я была твердо убеждена в том. О работе не было и помину, он едва писал только самые необходимые письма. Его нервные припадки стали повторяться чаще, в особенности, когда он думал о них и боялся их наступления. Когда мне, наоборот, удавалось отвлечь его мысли, весь день очень часто проходил без припадков. Видя, как молчание тягостно для него и как оно угнетающе действует на его ум, я поощряла его к разговорам, несмотря на запрещение доктора, так как я не относилась серьезно к его болезни горла; он следовал моему совету. Он боялся оставаться один, и я ни на минуту не оставляла его. Хозяйство мое шло кое-как, к счастью, Леопольд любил, чтобы дети были вокруг него, иначе мне не пришлось бы видеть их часто. Я совсем не выходила и никого не принимала.
Штауденгейм – единственный, кого я хотела бы видеть, так как, наверно, нашла бы поддержку в его дружбе, – не вернулся в эту зиму в Брюк. Я все время проводила вдвоем с моим больным.
С тех пор, как мой муж откровенно заявил мне, что надеется пережить «Венеру в мехах» со мной с «большими наслаждениями», чем с г-жой П., он ни о чем больше не говорил, когда мы оставались с ним вдвоем.
И теперь, больной и угнетенный духом, он находил в этих разговорах и картинах предстоящего блаженства отвлечение от нервного страха и боязни смерти. Я ломала себе голову, чтобы описывать ему все жестокости, которые я рассчитывала применить к нему, но мое воображение очень скоро изменяло мне; тогда он приходил мне на помощь, и я следовала за его мыслью, руководившей мной.
Его воображение вело меня мрачными и нечистыми путями и направляло каждый мой шаг.
Я вынуждена была причинять самые утонченные физические и нравственные страдания этому несчастному человеку, больному душой и телом, и когда, растроганная от жалости, я не могла смеяться от душивших меня слез, он умоляюще поднимал руки и просил:
– Еще! Еще! Бей… Не жалей меня!.. Чем больше я страдаю от тебя, тем я счастливее!
Эта мрачная бездна страданий и муки приносила ему самое высокое, опьяняющее счастье.
Я честно боролась против собственной природы и заставляла себя дать ему столько «счастья», сколько только была в силах. А когда я чувствовала, что изнемогаю, неся крест, который сама возложила на себя, то думала о своих детях; страх за их будущее поддерживал меня, и я продолжала свой мучительный муть.
Прошло несколько месяцев, и положение вещей было таково, что я предвидела наступление момента, когда он действительно сойдет с ума. У меня не было никакой опытности в этом отношении, я принимала все это за безумие и была близка к отчаянию. Я решила обратиться к доктору Шмидту. Я придумала повод, чтобы выйти из дому, отправилась к нему и рассказала ему все.
Он внимательно и с большой симпатией выслушал мою печальную повесть, Он не нашел умственного расстройства, но опасался чего-то другого, о чем, впрочем, не сказал мне. Он посоветовал мне действовать таким образом на моего мужа, чтобы сохранить его доверие; поддаваясь его фантазиям, я должна была попробовать подействовать на его рассудок; по его мнению, у меня было больше всего шансов на успех, если я отнесусь к этому с точки зрения «чести», но я ни в коем случае не должна исполнять то, о чем он просил меня, потому что это будет гибелью для всех нас.
Я вернулась подавленной и в отчаянии, так же как вошла. Рассудок и честь мало трогали Леопольда в том состоянии, в котором он находился; для того, чтобы влиять на него в этом направлении, мне необходимо было выждать, пока он будет спокойнее.
Немного времени спустя старший из наших сыновей заболел бронхитом. Он был очень нежный ребенок, и доктор опасался, чтобы это не перешло в воспаление легких. Чтобы предотвратить эту опасность, ребенок должен был принимать каждые десять минут успокоительную микстуру; если ночь пройдет спокойно, опасность, значит, миновала.
Когда Леопольд увидел своего любимца, своего обожаемого, прекрасного ребенка серьезно больным, в нем произошла полнейшая перемена. Его болезнь прошла, и все, что так мучило в эту зиму нас обоих, разом исчезло. Полный энергии, он уселся у изголовья ребенка и заявил, что останется тут и на ночь и вообще не уйдет, пока ребенок не поправится.
Несмотря на всю мою тревогу из-за болезни ребенка, я чувствовала себя почти счастливой, потому что она произвела нечто вроде кризиса в состоянии здоровья моего мужа. Постоянно следя за часами, мы сидели возле ребенка, внимательно и со страхом в душе исполняя предписания врача.
Леопольд смотрел на ребенка, который спокойно спал без всякого жара; его густые белокурые волосы покрывали подушку, окружая точно венчиком его розовое личико. Он долго смотрел на него, и я увидела, что глаза его наполнились слезами, а лицо приняло то мучительное выражение, которого я не могла видеть без глубокой жалости.
– Если б я лишился этого ребенка, – промолвил он, точно обращаясь к самому себе, – я не мог бы прожить и одного часа после этого, потому что я даже не могу выразить, что представляет этот ребенок для меня. В нем так мало земного, столько небесного, что он кажется мне существом другого мира. Какова будет его жизнь?
– Да, какова она будет? Какая жизнь предстоит этим детям? Я часто думаю об этом. Их будущность полна опасностей.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что я не смогу, а может быть, и не захочу заниматься хозяйством и детьми, когда вполне сделаюсь «Венерой в мехах». Ты тоже не сможешь, потому что, по всей вероятности, я отдам тебя в рабство моему любовнику. И тогда дети будут брошены на попечение служанки. Ты об этом ни разу не подумал?
– Нет. Но ведь можно будет отыскать какую-нибудь особу, которой можно доверить детей.
– Может быть. Но если мы и найдем такую, у нас нет средств, чтобы оплачивать ее. Такие лица очень дорого ценятся. Неужели ты хочешь, чтобы посторонняя женщина заменила тебя в Сашином сердце?
– Мой Катци никогда не перестанет любить своего папу.
– Конечно, нет, пока его папа будет возле него. Но вообрази себе, – а ты этого желаешь, – что мне придет в голову «отдать» тебя моему богатому и знатному любовнику, а он уведет тебя куда-нибудь на целые недели, месяцы; ты будешь зависеть от него, и он будет поступать с тобой, как захочет. Где же будет Саша в это время?
Он с изумлением глядел на меня, широко открыв глаза.
– Да, это в самом деле такие затруднения, о которых надо подумать и как-нибудь устранить их.
– Все это хорошо, но я не вижу, как это сделать!
– Но нельзя же в самом деле требовать, чтобы ты, молодая женщина, отказалась пользоваться жизнью только потому, что у тебя двое детей.
– Не говори так. Ты отлично знаешь, что речь идет не о моем, а о твоем удовольствии. Не переворачивай вещей, будем играть на чистоту. Я обещала тебе исполнить твою фантазию и сдержу свое обещание, если ты этого хочешь. Но я желаю, чтобы ты подумал и последствиях, которые от этого произойдут, как для нас, так и для детей. Я ничего не прошу, я совершенно счастлива с тобой и с детьми. Я приношу тебе жертву, исполняя твою волю, и ты один будешь ответствен за нее, что может случиться, запомни это хорошенько…
