Газета Завтра Газета - Газета Завтра 396 (27 2001)
М.А. Надеюсь закончить новый роман "Оккупанты". Важнейшая тема. Как нас встречали в 1944-45 годах в освобождающейся от фашизма Европе. Дороги и в Чехословакии, и в других странах цветами были уложены. Мы были освободители. И вдруг как-то сами сейчас привыкли к слову оккупанты. Дикая ложь. Меня уговаривают, чтобы я слово оккупанты взял в кавычки. Я нарочно не буду закавычивать, только покажу, какие мы были оккупанты. А читатель сам поставит кавычки.
В.Б. Шестьдесят лет назад началась война. Где вы ее встретили? Как сложилась ваша военная судьба?
М.А. Призван я был в армию после окончания педагогического училища, попал в Сибирь, и даже успел поучаствовать в операции на Халхин-Голе. Я был командиром отделения, пошли в атаку, бегу в сторону сопки, где засели японцы, и вижу вдруг, что моя левая нога отстает от правой, сделалась тяжелой. Кровь захлюпала. И я как бы умом только понял, что я ранен. Боль потом пришла. На грузовом автомобиле с другими раненными от Халхин-Гола попал я прямо в Читу. К счастью, рана была не тяжелой, да и молодой был. На всех участников боев, оказавшихся в госпитале, вдруг обрушилась такая популярность. Девушки со всякими подарками выстраивались в очередь, чтобы нас навестить. Если бы вы знали, Владимир Григорьевич, как я любил тогда эту свою рану. Так девушки ухаживали, готов был лечиться без конца. Потом меня послали на курсы младших политруков двухмесячные. Вот политруком я и был отправлен в запас. Приехал к себе в село Монастырское, стал думать, что делать дальше. В это время началась война с Финляндией. Позорнейшая для нас война. Я только случайно на нее не попал. Был демобилизован немножко раньше, а в начале января 1941 года весь наш корпус направили с Сибири на финскую войну. Потом моя первая дивизия воевала на западном фронте, но я уже в нее не попал. Меня после армии сразу стали зазывать в сельскую школу учителем. Но в селе уже из близких никого не оставалось. Все разбежались во время голода и коллективизации, а кто и умер. А брат уговаривал поехать к нему в Сумы. Тем более он обещал меня хоть как-то приодеть. Тогда вышел чудовищный приказ Тимошенко, что после службы в армии все демобилизованные обязаны были сдать в военкомат абсолютно все обмундирование, а без него мне и ходить было не в чем. А брат работал на складе, обещал найти мне сукно диагоналевое. Он сделал мне и пальто и брюки. И я отвез свое военное обмундирование. Сразу и любовь молодая началась с учительницей молодой. Брат пишет: семья у него еще маленькая, приезжай вместе с учительницей, найдем, где жить. Тогда все-таки еще все друг другу помогали. Братья и сестры, и даже дальние родственники. Иначе и не выжили бы. Решил съездить к брату, вот там и застала война. Уже было не до учительницы. Помню, любовь моя 20 июня 1941 года пишет: вот приму у школьников последний экзамен и приеду к тебе. Значит, не судьба была. 23 июня слушал речь Сталина в Сумах, а 4 июля уже был младшим политруком в парковой батарее в отряде специального назначения. Командиром был генерал Честнов. Немцы прорвались к Пселу. Там я был контужен, пропал слух, полная тишина. Дальше харьковский госпиталь и еще дальше — в Чирчик под Ташкентом. Потом опять фронт. Там в артиллерийской батарее я начал писать стихи, придумал себе псевдоним. Взял инициалы своей любимой девушки; Зинаида Иосифовна Шевцова. Оставил только первые буквы ЗИШ. Подписал стихотворение свое Мих. Зиш. И послал в дивизионную газету. Напечатали. Ответственным секретарем был Андрей Дубицкий, он еще жив, ему 88 лет. Он сам был поэтом, и быстро пронюхал про меня. Я ему посылал заметки об артиллеристах, и уже после Сталинграда, после Курской дуги, перед форсированием Днепра был переведен из артиллерии в газету. Во время Сталинградской битвы большую часть я был политруком минометной роты, потом даже некоторое время командиром этой роты. С конца октября 1942 года меня начальник артиллерии из минометчиков забрал в артиллерийскую батарею заместителем командира по политчасти.
В.Б. А где вы закончили войну? Где встретили май 1945 года?
М.А. Мы дошли до Праги через Румынию, через Венгрию, через Австрию. Где-то километров в шестидесяти от Праги в маленьком местечке я и встретил Победу. Я тогда уже работал в армейской газете "За Родину" 7-й гвардейской армии. И знаете, на какой должности: писателя. Так должность и называлась. Чего я там только не писал: и рассказы, и стихи, и зарисовки на все необходимые темы. Вот под Прагой в этом местечке Косова гора и располагалась наша газета. Там и встретил победу. Я уже был капитаном. Вышел прогуляться и вдруг вздрогнул — так заорал петух, выгнул шею и несколько раз кряду стал кукарекать. И сразу началась пальба. Думаю: может, немцы откуда-нибудь? Нет, победа. И сообщил мне о ней петух. Уже после победы вызывает меня редактор Погарский. Такой прожженный журналист был. Нас уже перевели из Чехословакии в Венгрию. Редактор мне говорит, солдаты разлагаются, дебоширят, пить начинают. Надо их чем-нибудь завлечь. Срочно пиши приключенческую повесть. Беру под козырек. Пишу, машинистки хватают из-под рук и в набор. Немецкий знаменитый разведчик Гросс Швайн — большая свинья, и русский разведчик Аниканов — Аника-воин. И они друг с другом соревнуются. Мой Аниканов ищет немца в самых разных местах. Закончил сочинять, написал: продолжение следует, а сам думаю, редактор забракует и ничего не надо сочинять. Уехал в войска, срочно вызывают, пиши продолжение. Я этого немца и в старика переодевал, и в лесника, так кусков шесть насочинял про поиски загадочного немца. Получаю от одного солдата письмо. Дорогой товарищ капитан, не мучьтесь вы, я дам вам несколько автоматчиков. Окружите вы его да и арестуйте. Я так и сделал. Потом набрался наглости и сочинил вторую повесть, еще позаковыристей: "Привидения древнего замка" — о вервольфах, оборотнях немецких. Вылавливал их, как только мог. Мне все нравилось и товарищам моим тоже. Я к тому времени был переведен в Вену и уже работал не в армейской газете, а в газете Центральной группы войск. Там, кстати, служил и Семен Борзунов. Газета называлась "За честь Родины". Там я и печатал свои "Привидения древнего замка". И один только Виктор Стариков, уральский писатель, морщился, когда печатал, а все хвалили. Написал еще и третью повесть "Коричневые тени". К тому времени наш сотрудник Друзин уже уволился и переехал в Ленинград, работал в журнале "Звезда". Послал ему в "Звезду" эти свои "Тени". Вскоре рукопись вернулась с рецензией Бориса Лавренева. Мол, автор знает материал, но написано-то все с чужого голоса. Насквозь дилетантская. Я даже не знал слова этого — дилетант, залез в словарь. Тогда-то впервые задумался, что писать так, как пишу, — нельзя. А писать-то хочется, да и опыт такой фронтовой был огромнейший. Мне Стариков посоветовал, представь себе, что ты рассказываешь о войне своему близкому другу, как воевал, с кем воевал... Пьете с другом потихоньку шнапс трофейный или ром, и рассказываешь ему об увиденном.
Вот я и решился на такой опыт. Ночь была в моем распоряжении. Писал, наверное, по 20 страниц за ночь. А утром в газету на работу. Вынослив был тогда. Почти не спал месяцами. Когда набралось страничек достаточно, показал именно своему недругу Старикову, которому так не нравились мои приключенческие повестушки про вервольфов. Он прочитал и заорал на меня: какого же ты черта притворялся и сочинял подземельную галиматью? Это же настоящая проза у тебя. И помчался к главному редактору Жукову. Вот так и родились мои "Солдаты". А перед этим главный редактор спас меня от расстрела СМЕРШем.
В.Б. За что же вас, Михаил Николаевич, СМЕРШ готов был расстрелять?
М.А. Мне недавно прислал свои заметки на эту тему журналист Стародубцев. Он у нас в Вене был секретарем партийной организации газеты, а затем перешел работать в "Красную звезду". И вот мы с ним и проштрафились в глазах смершевцев. Семен Жуков еле отстоял меня от смершевцев, которые уже готовы были арестовать по расстрельной статье. У нашего газетного смершевца был свой кабинет. Он меня долго пытался завербовать, но не получилось. Я ему сказал, что, если узнаю что-нибудь о врагах — и сам сообщу без подсказки, а в помощники ему не гожусь. Вот тот на меня и разозлился. А тут еще и весь роман "Солдаты" кусками в газете был опубликован, завистники у меня появились среди журналистов, вот и донесли о моем приключении, когда мы с приятелем из "Красной звезды" Петром Стародубцевым ехали из Вены в поезде, выпили хорошенько и вели самые вольные разговоры и о войне, и о жизни послевоенной. Наговорили там всего недозволенного. Приятель-то в Москву перебирался, на работу в центральную газету. А я еще в Вене работал, но тоже подумывал о переезде в Москву и о литературной жизни. И тут вдруг вся жизнь могла пойти наперекосяк, а то и расстреляли бы за измену Родине. Такое случалось. Тем более завистники запустили еще сплетню, будто я с австрийкой живу, а в это время у меня жена рожает первую дочку. В общем, неприятностей было целый воз. Мы жили тогда во дворце австрийском и стали в шутку себя называть князьями и графьями. И вот ехали в купе из Вены в Москву, на столик поставили хорошую бутылочку, майор Стародубцев и капитан Алексеев и дурачились. Как вы считаете, светлейший князь Петр, не пора ли пропустить по одной? Какие могут быть вопросы, князь Михаил? А смершевец сидит и записывает. Стародубцев в Москве сразу к главному редактору бросился. Рассказал все, повинился. Тот звонит куда-то наверх, там хохотнули, подумали и сказали, ладно, не тронем твоих князей, но чтобы они больше не трепались. А в Вене-то меня уже местные смершевцы хотели раскрутить, и вот собралась тройка: главный редактор, парторг и смершевец, и тот заявил, что Алексеев заслуживает расстрела. К счастью, главный редактор Семен Жуков не дал в обиду. И постарался побыстрей перевести меня на работу в Москву. Тем более, что у меня и роман "Солдаты" был уже закончен. Так я оказался в Москве вместо запланированного ареста. Отстояли меня в газете. Простили "княжеское вольнодумное бражничество". Ну а потом уже пошла моя литературная жизнь. Мы — писатели-фронтовики, старались держаться вместе: Стаднюк, Борзунов...
