Газета День Литературы - Газета День Литературы # 147 (2008 11)

Жизнь уж давно прожгла сотней своих светил –

В сердце войдёт игла. И запоёт винил.

Карелия

Никита Людвиг “ЗА-ЛА-ТАЯ ГА-ЛА-ВА...”

***

эй, президент, верните званье русский

в мой паспорт – на заглавную страницу.

космополиты пусть потрясывают гузками,

мочась в сортирах пидарских столиц,

а мне – в родном краю, за этим словом на генах выдолблен кровавый лёд

Ледового побоища – Чудского,

где Невский Александр тевтонов рвёт.

за этим словом полудохлые французы

с поклоном низким клянчат: "Cher ami...",

и казачки в Париже: "Bistro – кушать!" –

их, шаромыжников, научат

щи варить.

...их сладких девок лапали в запале,

и стон стоял в Париже до утра –

не потому ль мы на Мирей Матьё запали:

в рязанских скулах публике мила...

за этим словом – тьма в каютах "Курска",

вода по грудь в удавке кислородовой,

и эстафетой – мичманская ручка,

чтоб нацарапать:

"...сыночка, ты – русский", –

и далее... храниться под водой.

за этим словом офицер Буданов

в застенке – честно отбатрачив долг,

и Саша Копцев – прокурор кагалов –

с улыбкой за решёткой долгой.

за этим словом миллион

бездомных детишек русских стынут по дворам –

не потому ли пересадка органов

по миру ритуально расцвела...

но полетели "Миги" и "Сухие",

а под "Дубинушку" – эх, ухнет "Булава",

и русские подлодки рвут стихию –

что, "Мемфис" – сука, ...ты пока жива.

эй, президент, заложником кагала,

раззявьте глотку в рёве пароходном:

мы – крыс всех, полчищами, заметём в вокзалы

под улюлюкание русского народа.

"ах, СерьЁженька, СерьЁжа"

"...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла-ва ",

из рязанского приволья в перстах кудрям – трын-трава.

в полдень – мальчик... взглядом мамы:

"Лишь бы не набедокурил",

ночью – мужем, руки властны,

силушкою плоть стыкуют.

коль капризы – у ребёнка,

раз напор – то хрип мужицкий,

"...ах, Серьёженька, Серьёжа ",

кабы в драчке не зашибся.

...увезти долой с Расеи, с глаз жидов-большевиков –

да сникает василёчек в лязге Бруклинских оков.

...располневшая мадонна, хоть всего-то – сорок три,

двадцать семь в миру.

"Серьёжа" – мальчик, со струной внутри,

звенью русскою гудящий, подвывая куполам...

"...ах, Серьёженька, Серьёжа – За-ла-тая га-ла-ва".

...деточек двоих – кровинок, речка – Сена притопила.

...убаюкаю Серьёжу – спи, мой милый, спи, мой милый.

для тебя, пшеничный мальчик, я танцую и танцую –

заводная Айседора, где ж найдёшь ещё такую...

... время морщит кожу в складки – вот и от меня свободен,

вот – уж нет тебя на свете, ...только два остатних года

всё зовёшь сквозь свежий ветер...

холод, госпожа, сентябрьский – просквозит в кабриолете.

...шейку красный шарф длиннющий вьюжит алым – на излёте

бьётся, бьётся танцем жизни мимо ступицы колёсной,

не зацеплен колесницей, не стреножен.

шарфик, шарфик, помнишь, помнишь –

мы на сцене не расстались.

шарфик, шарфик, ну, исполни

для меня последний танец...

в ступице нашлась зацепа,

превращая шарф в удавку,

шейка хрупнула:

"...о, Боже, улетаю

в славу, в славу",

и последними – неслышны, в тихом выдохе слова:

"...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла..."

ОСЕНЬ

я видел заморозок луж –

в их отраженьи умирали листья,

и вслед им волосы пытались вылезти

и... в каждом извивался беглый уж.

меня знобило вместе с дрожью лип,

листвою дань сдающих всей аллеей,

вонзаясь в горизонт узкоколейный,

где в алом шарфике остатней страсти всхлип.

ПОЛНАЯ ЛУНА

я приложусь губами к рожку тонкого месяца –

и отравлюсь вечностью,

и умру.

после последнего выдоха –

полную Луну выдую,

сам вдуюсь внутрь поутру.

Геннадий Русских МАСЛОПУПИК

Поселковый моторист Виктор Васильевич Колобов третий день кряду был в завязке, что привело в сильное недоумение и замешательство местную пьянь. Колобов даже не подозревал, как много дружков-корешков собутыльников он заимел за год своего пребывания в этом дальнем северном посёлке. И вот своей завязкой он внёс в их откатанные и предсказуемые отношения небольшой диссонанс. Несколько раз за день, делегациями по двое-трое они беспардонно заваливались к Колобову, рассаживались на скрипучих панцирных кроватях, клянчили деньги, и без особых усилий получив их, с неподдельной тревогой справлялись, уж не тронулся ли Витёк умом, а убедившись, что не тронулся, начинали зубоскалить и подначивать, с явным желанием спровоцировать и вывести его из себя. Но Колобов упорно не вставал с залежалой кровати в небольшеньком РЭСовском общежитии, заговорщески помалкивал, загадочно поблёскивал глазёнками, стоически отвергал всё, что сочувственно, навязчиво, весомо и зримо предлагалось ему, начиная от сладкоприторного портвейна "три семёрки", прозванного в поселке "боингом", до всякого рода парфюмерии, включая даже такой редкостный напиток, как "тройнуха".

– Слышь, Витёк, ты случаем не концы собрался откинуть? – сипло-пропито спрашивал чёрный как смоль, в многодневной щетине, местный бич Сашка Сахаляр, наливая полный стакан "боинга", купленного на деньги Колобова. - На, пей, не пугай народ.

– Ну чё ты докопался до меня, как пьяный до радива, – беззлобно отмахивался Колобов. – Сказал, не буду, значит, не буду, и отвали моя черешня.

Сашка допивал бутылку один, пьяно вытирал немытой ладонью щетинистый подбородок, нюхал корочку и стеклянно помаргивая, недоумённо пожимал плечами, уходил, чуть ли не с опаской поглядывая на своего ещё три дня назад наизакадычнейшего другана-собутыльника.

Было отчего Сашке насторожиться: видеть Колобова трезвым было для него в диковинку, потому как пил Витёк в будни и в праздники, утром, в обед и вечером. Пил, по его же выражению, всё, что горит и все, даже РЭСовское начальство, привыкли к его ежедневному поддатому состоянию.

Но больше всего вызывало недоумение, что Виктор Васильевич Колобов совершенно сознательно, не страшась последствий, отвергал, а точнее пренебрегал угощением, считавшимся в этих местах высшей степенью уважения. Тут уж действительно – ни в какие ворота. Не понять, не принять, туши свет, как говорится. И потому Сахаляр, прежде чем выйти вон, на минутку задерживался у двери, кивал кудлатой головой, и пьяно прикрывая веками свинячьи глазки, сочувственно смотрел на Колобова, громко вздыхая – жалел. Добрая душа у Сахаляра, особенно в подпитии.

– Иди, иди, жалельщик, – тронутый Сашкиным участием, всё же нетерпеливо выпроваживал его Колобов. – Еслив нет тяму в голове, так ни хрена ты не поймёшь.

– Где уж нам, султанам, – уже за дверью бурчал Сашка.

Дверь захлопывалась, Колобов облегчённо вздыхал, закладывал по-мальчишечьи худые, бледные в наколках руки за голову и, вперив свой мечтатель- ный взор в засиженный мухами и прокопчённый табачным дымом дощатый потолок, предавался сладким и желанным грёзам. В последние три дня он совсем потерял голову. Кажется в его расхристанной, бобыльной, неустроенной жизни намечались глобальные перемены. Ожидал он их так долго, что казалось и не дождётся вовсе. И вот третьего дня, его, полусидя кемарившего с потухшей беломориной перед допотопным телевизором, огорошили неожиданной новостью: его, бывшего зека, моториста от Бога, пьяницу и бобыля пообещали… женить! На хорошей женщине с собственным домом, хозяйством, ещё не старой, с двумя детьми. Да это же самое, что ни на есть то! В яблочко! Будто кто тайно влез в его, ещё не до конца изьеденное водкой серое вещество и подглядел его сокровенные мысли. Господи, неужели его скитальческой, необогретой жизни приходит конец? Кранты?! Эх, мать честная…