М Алексеев - Ч Р Метьюрин и его Мельмот скиталец
Хотя отзывы о "Мельмоте Скитальце" появились во всех важнейших английских журналах, но среди них оказался только один, осторожно признававший некоторые достоинства нового романа; остальные были в общем отрицательными, а некоторые даже острокритическими. Одна из первых наиболее суровых статей о "Мельмоте Скитальце" была опубликована в "Трехмесячном обозрении" ("Quarterly Review") и принадлежала перу Джона Крокера (John Wilson Croker, 1780-1857). Уроженец Дублина и воспитанник того же дублинского Тринити колледжа, где учился и Метьюрин, Крокер был заядлым тори и ханжой (с него Дизраэли списал м-ра Ригби в своем романе "Конингсби"); в качестве литературного критика он стяжал печальную известность жестоким осуждением поэмы Дж. Китса "Эндимион". На этот раз Крокер ополчился против "Мельмота Скитальца" с еще большим гневом и раздражением, чем он сделал это в своей статье о предшествующем романе Метьюрина. Крокер провозглашал теперь, что новый роман Метьюрина является своего рода вершиной или фокусом всего того, что следует считать "отвратительным" в современной ему английской литературе. "В самом деле, - уточнял критик, - мистер Метьюрин со "старательной недобросовестностью" (curiosa infidelitas) задумал объединить в своем создании все наихудшие качества собственных произведений со всем, что есть наихудшего в новейших романах". По мнению критика, в сравнении с "Мельмотом Скитальцем" произведения леди Морган - "почти вразумительны", "Монах" Аьюиса - "благопристоен", "Вампир" Полидори (основанный на устном рассказе Байрона) - "добродушно мил", "Франкенштейн" Мери Шелли "естествен". Эти ядовитые и злобные сопоставления должны были показаться каждому непредубежденному читателю преднамеренным личным выпадом против Метьюрина; поэтому Крокер спешит оправдаться, изрекая, однако, еще большую хулу против ненавистного ему автора: "Мы не должны опрометчиво высказывать подобные мысли, - пишет Крокер далее, - и мы высказываем их с сожалением: мы почитаем сан м-ра Метьюрина, даже если он унижает его. Мимо "Мельмота", произведения глупого и скучного, мы могли бы пройти безмолвно и с презрением, но, к сожалению, автор так разнообразит свою глупость всякого рода маскировкой, что это обязывает нас осудить его из уважения к хорошему поведению и благопристойности". Объявив свое заключение, выделенное в печати курсивом, что герой этого романа Метьюрина - "сам Дьявол" ("the Devil himself"), Крокер торжественно обвиняет автора в бессмыслице, в отсутствии правдивости, в невежестве, грубости, богохульстве, мрачной, хладнокровной, педантической непристойности. Крокер кончал свою статью недвусмысленным намеком: он считал, что церковь имеет полное право не предоставлять этому своему пастырю дальнейшие средства к существованию {Quarterly Review, 1821, vol. XXIV, p. 303, 311, 320.}. Речь, следовательно, шла о том, что автор подобного богохульного романа не должен был бы отправлять свои пасторские обязанности: таким образом, критика выходила за пределы литературной оценки и превращалась в обыкновенный донос. Другой видный английский журнал того же времени - "Эдинбургское обозрение" высказывался о "Мельмоте Скитальце" не менее отрицательно. "Ни один здравомыслящий писатель, - говорилось здесь о романе Метьюрина, - не стал бы ныне пытаться возродить к жизни вымершие ужасы романов м-с Радклиф или дьявольские воплощения м-ра Льюиса"; тем не менее Метьюрин "издал свое произведение в их предосудительной манере". Порицая склонность Метьюрина ко всему "мрачному и отталкивающему", автор статьи прибавлял: "Мы уже сыты по горло продуктами этого рода, но кажется, что наиболее страшная и омерзительная порция такой пищи была припасена для нашего времени, и наиболее ужасная и отвратительная стряпня писателя - перед нами". Литературная манера Метьюрина - напряженная, вымученная, судорожная напомнила критику живописные полотна современного ему художника Фюзели, и он утверждал, что "Метьюрин - это Фюзели среди романистов" {Edinburgh Review, 1821, vol. XXXV, Э LXX, p. 353-356.}. Это интересное сопоставление имело свои основания и нуждается в пояснениях: живописное творчество Генри Фюзели представляет несомненную аналогию литературным произведениям Метьюрина и они могут быть сближены и тематически и стилистически как порождения одной и той же исторической среды и эпохи {Генри Фюзели (Fuseli, 1741-1825), швейцарец по своему происхождению, был на родине пастором, переселился в Берлин, где стал профессиональным художником, рисовальщиком и иллюстратором, наконец, уехал в Лондон, где был академиком живописи и искусствоведом. Классические и романтические традиции своеобразно переплелись в его художественном творчестве. Автор картин "Царь огня", "Три ведьмы", "Мандрагора", "Кошмар", Фюзели имел романтическую страсть к сверхъестественному, к изображению ужаса и неистовств. "Культ человеческого тела и его мышц обнаруживается у Фюзели в форме крайних преувеличений Романтические страсти выражаются у его персонажей в преувеличенных жестах, вздутых мускулах, неистовых взглядах. Гордый человек, индивидуум-титан борется против темных сил, включая силы природы С.) Фюзели выступает как страстный поклонник свободы, как человек революционной эпохи". В его произведениях "юмор в изображении типичной обстановки соединяется с чувством жути, странности, загадочности" (Лисенков Е. Г. Английское искусство XVIII века. Л., 1964, с. 188-190). Весьма интересную характеристику Фюзели см. в новейшей монографии Е. А. Некрасовой "Романтизм в английском искусстве" (М., 1975, с. 20-45).}; такое сравнение тем более закономерно, что Метьюрин хорошо знал картины и графику Генри Фюзели {В романе Метьюрина об ирландском юноше ("The Wild Irish boy") леди Монтревор называет этого художника, восклицая: "Я видела вашего отца, видела его с этой коварной улыбкой, которую я еще вижу и которую вы могли в свое время видеть на картине Фюзели, изображающей Змея и Еву".}.
Столь же враждебными были и отзывы других английских журналов о "Мельмоте Скитальце".
Критик "Лондонского журнала" в особенности был возмущен подробно описанной Метьюрином в "Рассказе испанца" (кн. I, гл. VIII) беседой Монсады с монахом-отцеубийцей в подземелье монастыря (которую, кстати сказать, французская критика 30-х годов, в частности Гюстав Планш в своих "Литературных портретах", причисляла к "самым прекрасным" страницам "Мельмота Скитальца"). Конечно, рассуждает английский критик, мы не найдем у Метьюрина чего-либо похожего на апологию этого чудовищного монаха, потерявшего человеческий облик, этого "свирепого злодея, находящегося в войне с обществом, погрязшего в преступлениях, на лице которого отпечаталось клеймо отцеубийства", но все же, изображая его, автор проявил излишнюю мягкость, не нашел достаточно жестких слов, чтобы разоблачить до конца его мерзостную сущность; он сказал лишь, что этот ужасный преступник не заслужит "искупления Спасителя". Между тем, полагает критик, подобных персонажей и вовсе не следует выводить в литературных произведениях, потому что отвращающим и унижающим для писателя является самый процесс их создания, в особенности в тех случаях, когда "характеризующие их поступки являются преступлениями, а речь их состоит главным образом из богохульств" { The London Magazine, 1821, vol. III, p. 514.}. Очевидно, вся сцена в подземелье, написанная сильно и ярко, особенно бросалась в глаза первым читателям романа своим вызывающим натурализмом, откровенностью и глубиной разоблачений преступной человеческой психологии; но эта сцена представлялась им непривычной и чрезмерно волнующей, и они готовы были даже зачеркнуть всю книгу в целом, лишь бы не подвергать себя своего рода эмоциональному шоку. Характерно, что указанные главы показались чрезвычайно насыщенными устрашающими ситуациями и невыносимыми по своей напряженности даже такому доброжелательному критику Метьюрина, каким был В. Скотт; впрочем, он лучше других своих соотечественников сумел оценить по достоинству всю силу дарования Метьюрина как писателя, раскрывшегося в "Мельмоте Скитальце".
Основным недостатком этого произведения В. Скотт считал усложненную и запутанную композицию. "Автор не дал себе труда соединить вместе различные части своей повести. Он переходит от одного эпизода к другому столь же бесцеремонно, как и автор "Неистового Роланда". Это напоминает нам несколько претенциозный отзыв одной умной дамы, которая, прочитав "Мельмота", прозвала Метьюрина "Ариосто преступления". С таким же успехом она могла назвать его "Данте романистов" Черт возьми, преподобный автор, откуда почерпнули вы столько чертовщины? В самом деле, мы находим в "Мельмоте" проклятое существо, более страшное, чем сам дьявол, героиню, которую мертвый отшельник венчает, имея свидетелем убитого слугу; мы находимся среди Сивилл и чудовищ скупости, маньяков и инквизиторов, евреев-вероотступников, влюбленных, убитых молнией или пожирающих друг друга в подземельях более страшных, чем башня Уголино, и т. д., и посреди всей этой фантасмагории мы принуждены рукоплескать изображениям сделанным с большой силой вероятности и наиболее патетической реальности" {Scott W. Ch. Maturin. - In: Scott W. Biographie litteraire des romanciers celebres. Paris 1826 t. III, p. 215. Упомянем здесь, кстати, что в "Приключениях Найджела" ("The Fortunes of Nigel", 1822) В. Скотта, писавшихся вскоре после первого знакомства его с "Мельмотом Скитальцем", есть явные следы сильного впечатления писателя от чтения этой книги. Так, В. Скотт, вероятно, вспоминал "Повесть о семье Гусмана" из "Мельмота", когда в рассказ леди Гермионы в XX главе вкладывал следующие слова: "Ты, может быть, слышала, как католические священники в Испании, и в особенности монахи, осаждают ложе умирающего, чтобы добиться посмертного дара в пользу церкви". Следующий далее рассказ об Инквизиции, о заточении Гермионы в уединенный монастырь в горах Гуадаррамы и дальнейшие ее испытания, вплоть до бегства из этого монастыря, вероятно, навеяны эпизодами "Рассказа испанца" из того же "Мельмота". Ср.: Idman, p. 319.}.
