Максим Фрай - Книга для таких, как я

Гарри Галлер, герой романа Германа Гессе "Степной волк", на протяжении всей своей жизни настойчиво и успешно применяет метод грубого "изнасилования реальности". Он стратегически выстраивает свою жизнь в соответствии с собственными потребностями в одиночестве и независимости и исправно платит судьбе по счетам, когда это требуется.

Он достиг своей цели, он становился все независимее, никто ему ничего не мог приказать, ни к кому он не должен был приспосабливаться, как ему вести себя, определял только сам. Ведь любой сильный человек непременно достигает того, чего велит ему искать настоящий порыв его естества.

У Гарри Галлера все получается (Мир каким-то зловещим образом оставил его в покое), но его победа становится его проклятием. В его случае сбывшаяся мечта — действительно ад: Оказалось, что быть одному и быть независимым — это уже не его желание, не его цель, а его жребий, его участь, что волшебное желание задумано и отмене не подлежит. Многие из нас не готовы принять свою судьбу; еще меньше энтузиазма у нас вызывает то, во что она превращается в наших собственных умелых руках.

Герой сказки Астрид Линдгрен "Карлсон, который живет на крыше" просто живет на крыше, другими словами — там, где не принято селиться. О его существовании никто не подозревает; более того, в его существование никто не верит. Ничего лучшего нельзя и придумать. Одиночество и независимость того, в чье существование никто не верит, превосходят самые смелые мечты начинающих Гарри Галлеров.

Мы бессмертные, не любим, когда к чему-то относятся серьезно, мы любим шутку, — для Гарри Галлера это откровение, для Карлсона — способ существования. Герой Гессе грезит о бессмертных, которые смеются; Карлсон смеется сам. Конечно, Астрид Линдгрен не могла написать в детской книге фразу: Он был беспредметен, этот смех, он был только светом, только прозрачностью, он был тем, что остается в итоге, когда подлинный человек, пройдя через людские страданья, пороки, ошибки, страсти и недоразуменья, прорывается в вечность, в мировое пространство; точно так же Герман Гессе не мог вложить в уста своего героя фирменное заявление Карлсона: Я мужчина в самом расцвете сил. Жаль, конечно…

У Карлсона есть только одно слабое место: в отличие от Гарри Галлера, он сказочный персонаж. Это сводит на нет все его многочисленные преимущества. Невелика заслуга быть жизнерадостным, непредсказуемым, мудрым и неуловимым, когда ты — всего лишь герой детской сказки. Вряд ли кто-то способен принять метод Карлсона как руководство к действию: сказочные персонажи не вызывают ни доверия, ни серьезного отношения. Можно сказать, что они — маргиналы мира литературных героев; те, кого никогда не принимают в расчет.

Кажется, идеальный рецепт — где-то посередине. Жизнерадостный Степной Волк с пропеллером, поселившийся в маленьком домике на крыше, возможно, оказался бы самым симпатичным (и самым счастливым) персонажем за всю историю литературных отчетов о человеческих попытках избавиться от назойливого присутствия в их жизни так называемых «ближних».

1999 г.

След Аготы

Символично, что самая безжалостная книга минувшего столетия была написана незадолго до его окончания, в 1986 году. Не менее символично, что она написана женщиной. Даже комичное сходство имени Аготы Кристоф с именем другой (тоже, кстати сказать, весьма безжалостной леди) Агаты Кристи вполне символично. Агата всю жизнь выдумывала занимательные истории о меркантильных отравителях; Агота поступила проще: она попробовала пересказать жизнь "близко к тексту", писать правду и только правду. Ее истории занимательными не назовешь: они слишком правдивы (отвратительно правдивы), чтобы быть занимательными.

Всякое человеческое существо рождается, чтобы написать книгу, и ни для чего другого. Не важно, гениальную или посредственную, но тот, кто ничего не напишет, — пропащий человек, он лишь прошел по земле, не оставив следа1.

Что ж, Агота Кристоф странствует по земле, оставляя следы — и какие! Прочитав первые страницы романа "Толстая тетрадь", я понял, что в моих руках оказалась книга, которую я очень долго ждал — до этого дня, впрочем, я понятия не имел, что жду чего-то, просто жил себе и жил на белом свете… Как оказалось — в ожидании книги Аготы Кристоф, которая звучит обвинительным приговором человеческой природе, человеческой жизни и человеческой литературе.

Заинтригованный забавным созвучием ее имени с именем Агаты Кристи, я открыл "Толстую тетрадь" в вагоне метро… и с трудом заставил себя закрыть эту книгу двадцать минут спустя, невольно досадуя на то, что живу так непростительно близко от центра Москвы (двухчасовая поездка на электричке была бы как нельзя более кстати).

Очарованный, почти испуганный вызывающей простотой авторского синтаксиса (подлежащее + сказуемое + дополнение — это все!), я вдруг понял, что больше всего язык романа похож на удачную попытку перевода на человеческий язык с какого-то совершенно нелюдского наречия — то ли марсианского, то ли муравьиного. Люди так не разговаривают; тем более, мы так не пишем. Никто — кроме Аготы Кристоф и ее героев. Первое рациональное объяснение, которое приходит в голову: так и только так можно написать хорошую книгу на языке, который не является для тебя родным (венгерка Агота, давно переселившаяся в Швейцарию, писала "Толстую тетрадь" по-французски). Но я решительно отметаю эту версию: как почти все попытки рационально объяснить нечто невероятное, она гроша ломаного не стоит.

"Инопланетный" язык Аготы Кристоф уместен хотя бы потому, что ее герои, близнецы Клаус и Лукас (которые к третьей части неохотно, но неизбежно сольются в одного Клауса Лукаса), с самого начала производят впечатление существ совершенно чужих на этой земле, извлеченных из какой-то иной реальности и заброшенных в наш мир. Ужас повседневного бытия в "здесь и сейчас" военной и послевоенной Европы не убивает их, но принуждает принимать решительные меры — чтобы выжить. Они делают специальные упражнения, чтобы «привыкнуть» к жизни. Некоторые главы первой (и самой сильной) части романа так и называются: "упражнение на закалку тела", "упражнение на закалку духа", "упражнение просить милостыню", "упражнение на голод", "упражнение на жестокость".

Поначалу кажется, что этих двоих уже невозможно вывести из равновесия, испугать или шокировать. Старшие дети обижают их — что ж, можно изготовить оружие (носки, набитые песком и щебнем, заточенные камни и даже бритва, найденная на чердаке), а уж решимости пустить оружие в ход близнецам не занимать: после "упражнений на жестокость" они готовы на все. С неземным спокойствием они наблюдают, как уродливая соседская девочка Заячья Губа «играет» (проще говоря, трахается) с собакой — возможно, это самая шокирующая сцена романа, но на героев Аготы Кристоф она не производит решительно никакого впечатления. Их нравственный закон велит им накормить того, кто хочет есть, и убить того, кто хочет умереть, — и то, и другое близнецы проделывают обстоятельно, последовательно и равнодушно, не ожидая благодарности, не опасаясь наказания, не терзаясь муками совести, не обременяя себя размышлениями о моральной подоплеке собственных поступков.

И все же — невероятно, но факт — они проиграли свое сражение. Необыкновенные существа стали взрослыми людьми, усталыми и сломленными (или одним взрослым человеком — в данном случае вопрос, сколько было мальчиков один или все-таки двое, не имеет решительно никакого значения). Последнее упражнение, упражнение на полное одиночество, оказалось слишком сложным. Скелеты на чердаке, безумные женщины и дети-калеки — не самая лучшая компания для того, кто вознамерился совершить путешествие, именуемое человеческой жизнью.

Я говорю ему, что жизнь совершенно бесполезная, ненужная вещь, это бесконечное страдание, выдумка Не-Бога, злобность которого непостижима1.

Жить — больно; полагаю, это может засвидетельствовать каждый, кто пробовал быть живым. "Привыкнуть к жизни" оказалось невозможно. Для Клаусса Лукаса (Клауса и Лукаса?) это стало катастрофой; мне же сулит какую-то странную надежду, сформулировать которую я не решаюсь…

1999 г.

Побег из страны лилипутов

Если бы существовал какой-нибудь достойный аналог литературной Нобелевки — за лучшую книгу о свободе, — Кен Кизи, вне всякого сомнения, стал бы лауреатом этой премии. Перечитываю наспех "Пролетая над гнездом кукушки", чтобы вспомнить подробности и подыскать подходящие цитаты, и меня пробирает нервная дрожь, словно все это происходит впервые.

Вот ведь как получается. Поначалу читатель знакомится с "Вождем Шваброй", который крадется вдоль стен в парусиновых туфлях и притворяется глухонемым. Эта хитрость — единственное, что он может противопоставить персоналу психиатрической клиники, с которым ведет вялотекущую партизанскую войну. В финале Вождь выламывается на свободу — под скрежет металла и плеск стекла; вспоминает, что бежал громадными скачками, словно делал шаг и долго летел, пока нога не опускалась на землю. Он ставит себе восхитительный диагноз: «свободен» и принимается размышлять, куда податься: в Канаду или в Колумбию. Неплохо для того, кто еще недавно крался вдоль стен!