Жан-Поль Сартр - Размышления о еврейском вопросе
Как бы там ни было, говорят мне, а еврей свободен: он может выбрать аутентичность. Это верно, но прежде всего нам надо понять, что нас это не касается; заключенный тоже свободен выбрать побег, если считать само собой разумеющимся, что он может остаться на проволоке, — разве от этого вина тюремщика меньше? Еврейская аутентичность заключается в выборе себя в качестве еврея, то есть в принятии своего положения еврея. Аутентичный еврей отказывается от мифа о всеобщем человеке, он себя понимает и в перспективе истории видит себя существом историческим и проклятым; он уже не убегает от себя и не стыдится своих сородичей. Он понял, что общество дурно, наивный монизм неаутентичного еврея он заменил социальным плюрализмом; он знает, что он отделён, что он неприкасаемый, исключенный, изгой — и вот в таком качестве он себя отстаивает. Одновременно он отказывается от всякого рационалистического оптимизма. Он видит, что во имя иррациональных ценностей мир разделен иррациональными границами; принимая эти деления — во всяком случае в том, что касается его — и объявляя себя евреем, он признает эти ценности и эти границы, поэтому в собратья и сотоварищи он выбирает тоже евреев. Он ставит на человеческое величие, потому что соглашается жить в таких условиях, в которых жить, строго говоря, невозможно; и потому, что черпает гордость в своем унижении. В тот момент, когда он перестает быть пассивным, он отнимает у антисемитизма всю его силу и всю вирулентность потому, что, в отличие от неаутентичного еврея, который бежит от еврейской действительности и которого евреем насильно делает антисемит, аутентичный делает себя евреем сам, из "собственного материала", вопреки всем. Он принимает все, вплоть до мученичества, и обезоруженному антисемиту остается только лаять ему вслед: укусить уже не получается. Одновременно, аутентичный еврей, как и вообще всякий аутентичный человек, ускользает от описания. Те общие черты, которые мы обнаружили у неаутентнчных евреев, были следствием общей для них неаутентичности; ничего похожего у аутентичного еврея мы не обнаружим: он таков, каким он себя сделал, — и это все, что можно о нем сказать. В своем добровольном изгнании он снова обретает в себе человека, — полноценного человека со всеми теми метафизическими горизонтами, какие предполагает человеческое состояние.
Тем не менее, вы, добрые души, не сможете успокоить себя, говоря: "Ну вот, поскольку еврей свободен, то пусть он тогда будет аутентичным, и у нас больше не будет болеть голова". Выбор аутентичности не решает еврейского вопроса ни в социальном плане, ни даже в индивидуальном, хотя, несомненно, аутентичных евреев сегодня намного больше, чем можно было бы предположить. В немалой степени их прозрению способствовали страдания, выпавшие на их долю в последние годы; мне даже кажется, что аутентичных евреев может быть больше, чем аутентичных христиан. Но сделанный ими выбор самих себя отнюдь не облегчает им жизнь, совсем напротив. Вот пример: один «аутентичный» французский еврей, участвовавший в боях 1940 года, возглавлял во время оккупации выходивший в Лондоне французский пропагандистский журнал. Писал он под псевдонимом, опасаясь за жену — «арийку», оставшуюся во Франции. То же самое делали многие другие, эмигрировавшие из Франции, и когда речь шла о них, это считалось правильным. Но когда доходили до него, ему в таком праве отказывали, говоря: "Ага, еще один жид, скрывающий свое происхождение". Статьи для публикации он отбирал, руководствуясь исключительно их ценностью. Если случался большой процент статей евреев, читатели ухмылялись и писали ему: "Что, вся семейка снова вместе?" А когда он не принимал к печати статью еврея, говорили, что он "насаждает антисемитизм". "Ну и что", скажут мне, "он же аутентичный, не должен был обращать внимания". Но это легче сказать, чем сделать: он не мог не обращать внимания как раз потому, что его деятельность состояла в пропаганде, — он же зависел от мнений. "Очень хорошо, значит, такой род деятельности не для евреев, — он должен был уйти". Ну, вот мы и вернулись к началу: вы соглашаетесь на аутентичность — когда она ведет прямиком в гетто. И это не кто-то другой, это вы отказываетесь искать решение вопроса. К тому же положение в обществе не стало лучше, и мы создали такие условия, которые привели к углублению раскола в еврейской среде. В самом деле, выбор аутентичности может привести к различным, взаимоисключающим политическим решениям. Еврей может выбрать аутентичность, отстаивая свое место во французском сообществе, — и именно место еврея, с его правами и муками, а главной его задачей может стать доказательство того, что лучший для него способ быть французом — это утвердить себя в качестве французского еврея. Но с другой стороны, он может, следуя своему выбору, начать отстаивать права еврейской нации на свою территорию и независимость; он может прийти к убеждению, что еврейская аутентичность предполагает поддержку со стороны общины израэлитов. Возможно ли представить себе, чтобы эти взаимоисключающие решения могли сочетаться и дополнять друг друга — как два проявления еврейской действительности? Не так уж невозможно, но для этого не должно быть той постоянной слежки за евреями, когда они на каждом шагу рискуют дать в руки своим противникам оружие против себя. Если бы мы не создали для еврея его ситуации, то речь бы шла просто о возможности — причем всегда открытой — выбора между Иерусалимом и Францией; подавляющее большинство французских израэлитов выбрало бы Францию, а небольшая часть поехала бы увеличивать еврейское население Палестины, и это отнюдь не означало бы, что еврей, интегрированный во французское сообщество, сохраняет связь с Тель-Авивом, нет, самое большее, Палестина как символ встала бы для него в ряд неких идеальных ценностей, и независимое еврейское государство было бы для целостности французского общества не более опасно, чем, например, ультрамонтанский клир, с которым мы прекрасно уживаемся. Однако нынешнее состояние умов превращает это абсолютно законное право выбора в источник конфликта между израэлитами. С точки зрения антисемитов, конституирование еврейской нации является доказательством того, что еврей во французском сообществе неуместен. Раньше ему ставили в вину его расу, теперь не признают в нем соотечественника: нечего ему у нас делать, пусть убирается в свой Иерусалим. Так что аутентичность, приводящая к сионизму, противопоказана еврею, который хочет оставаться в своем отечестве, ибо она снабжает аргументами антисемитов. Французский еврей злится на сиониста, намеренного еще больше осложнить и так уже достаточно деликатную ситуацию, а сионист, в свою очередь, злится на французского еврея, которого априори обвиняет в неаутентичности. Таким образом, выбор аутентичности представляется моральным самоопределением, приносящим еврею уверенность в этическом плане, но этот выбор никак не может служить решением в плане социальном и политическом: ситуация еврея сохраняется и, что бы он ни делал, все по-прежнему обращается против него.
4
Изложенные нами соображения, разумеется, не претендуют на то, чтобы дать рецепт решения еврейского вопроса. Но не исключено, что на их основе можно будет по крайней мере уточнить те условия, которые очертят контуры этого решения. В самом деле, мы убедились в том, что вопреки широко распространенному мнению, не черты еврейского характера рождают антисемитизм, а напротив, именно антисемитизм создает еврея. Таким образом, первопричина явления — антисемитизм как регрессивное социальное образование, воспроизводящее мировоззрение дологической стадии развития. Ну, хорошо, — что делать? Прежде всего заметим, что решение всякого вопроса включает в себя определение цели, которой желательно достичь, и средств ее достижения. (Впрочем, многие начинают дискуссии о средствах еще до того, как уяснят себе цель).
Так чего же на самом деле можно желать? Ассимиляции? Но это несбыточно, ведь, как мы установили, истинный противник ассимиляции не еврей, а антисемит. С момента своей эмансипации, то есть в течение примерно полутораста лет, еврей пытается стать полноправным членом общества, но общество его отталкивает. Следовательно, не имеет смысла воздействовать на него, чтобы он ускорил интеграцию, которую ему не дают начать: до тех пор, пока существует антисемитизм, ассимиляция не может быть реализована. Есть предложения применить кардинальные средства; даже некоторые евреи сами требуют перекрестить всех израэлитов и обязать их всех записаться Дюранами и Дюпонами. Но одной этой меры недостаточно, ее пришлось бы дополнять политикой смешанных браков и суровыми запретами на совершение религиозных обрядов (в частности, обрезания). Скажу прямо, такие меры мне кажутся негуманными. Да, возможно, что Наполеон собирался их осуществить, но Наполеон как раз и строил свои планы на принесении личности в жертву сообществу. Ни одна демократия не может пойти на проведение интеграции евреев ценой такого принуждения. Да и вообще, подобную процедуру могут приветствовать только неаутентичные евреи в период разгула антисемитизма, ведь она направлена не на что-нибудь, а на ликвидацию еврейской расы, она представляет собой предельное выражение той тенденции, которую мы уже отмечали у демократа, — просто-напросто отменить еврея в пользу человека. Но существуют евреи, протестанты, католики, существуют французы, англичане, немцы, белые, черные, желтые — а человек вообще не существует. То есть речь идет об уничтожении сообщества духовного, основанного на обычаях и привязанностях, в пользу сообщества национального. Большинство сознательных евреев отвергают ассимиляцию, если она должна произойти в такой форме. Да, они мечтают влиться в нацию, но в качестве евреев, — кто может их за это упрекнуть? Их вынудили осознать себя евреями и довели до понимания роли солидарности, — что же удивляться, что они теперь отвергают меры, направленные на уничтожение рода израэлитов? Убеждать, что они образуют нацию в нации, не стоит — напрасный труд. Мы попытались показать, что еврейское сообщество не является ни национальным, ни интернациональным, ни религиозным, ни этническим, ни политическим — это сообщество квазиисторическое. Еврея создает его конкретная ситуация, а объединяет с другими евреями идентичность ситуаций. Это квазиисторическое образование не следует считать каким-то инородным телом в общественном организме, как раз наоборот, оно — часть организма. Если церковь во времена своего всемогущества терпела его существование, то лишь потому, что считала выполняемые им экономические функции необходимыми. Сегодня экономические функции выполняют все, но это не дает оснований отрицать тот вклад, который еврей вносит в духовный облик и специфический характер французской нации, способствуя поддержанию в ней равновесия. Мы объективно и, быть может, сурово обрисовали характерные черты неаутентичных евреев; среди них достаточно тех, кто выступает против ассимиляции как таковой. В то же время, их рационализм, их критический ум, их мечты о правовом обществе и всеобщем братстве, их гуманизм — делают их своеобразной закваской, необходимой обществу. То, что мы здесь предлагаем, это конкретный либерализм; вот его основа: каждый, кто своим трудом вносит вклад в процветание страны, обладает всеми правами гражданина этой страны. И дает ему эти права не какая-то его особая — сомнительная и абстрактная — "человеческая природа", а его активное участие в жизни общества. А это означает, что евреи, точно так же, как арабы или негры, будучи связаны с каким-либо национальным предприятием, имеют и соответствующие права на это предприятие: они — граждане. Но права эти они имеют в качестве конкретных личностей, то есть оставаясь евреями, неграми или арабами. В обществах, где женщина имеет право голоса, от нее не требуют изменять свой пол, подходя к урне: голос женщины весит ровно столько же, сколько голос мужчины, но голосует женщина именно как женщина — со своим женским характером, своими женскими заботами и женскими страстями. Мы должны признать законные права еврея, — и права более туманные, ни в каком кодексе не записанные, но столь же насущные; мы должны признать его равноправие не в качестве потенциального христианина, а в его собственном качестве французского еврея; мы должны принять его таким, какой он есть, с его характером, обычаями, вкусами, верой — если он верит, с его именем и физическим обликом. И если он будет принят нами безоговорочно, то это прежде всего облегчит еврею выбор аутентичности, а затем уже сам ход истории постепенно сделает возможной и ненасильственной ту интеграцию, к которой его хотели принудить.
