Юджин Козловски - Коды комического в сказках Стругацких Понедельник начинается в субботу и Сказка о Тройке

КОД ПАРОДИИ

Тот же самый эпизод, относящийся к Выбегалло и его экспериментам с моделями человека, содержит и код пародии, то есть представляет собой комическую переделку других произведений - как русской, так и мировой литературы. Модель желудочно неудовлетворенного человека является пародией на "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, а именно на сцены рождения Гаргантюа и Пантагрюэля и на их гротескные пиры. Взрыв и разрушение выбегалловской модели человека, удовлетворенного желудочно, завершает главу 4 части 2. Глава 5 открывается эпиграфом из Рабле: "Верьте мне, это было самое ужасное зрелище на свете." Высказывание Рабле относится к ужасающим сценам военных разрушений, так что эпиграф подготавливает читателя к ожиданию худшего от следующего эксперимента Выбегалло и к поиску других параллелей с произведением Рабле. Уже рождение модели человека, неудовлетворенного желудочно, в главе 4, является пародией на рождение Гаргантюа, а больше - на рождение его сына Пантагрюэля. Пантагрюэль был необычайно большим и тяжелым, и тем убил свою мать в процессе появления на свет. Он напоминает своего отца - Гаргантюа тоже был огромен, родившись после 11 месяцев пребывания в материнской утробе. Пантагрюэлю дали имя, происходящее от греческого "Всежаждущий". Оно было дано в память ужасной засухи, обрушившейся на мир в том году и в память людских мучений от жажды. Из-за этого возы соленой пищи появились из разверстой утробы матери в ходе родов. Помимо этого, имя оказалось пророческим, так как Пантагрюэль мог есть и пить в ужасающих количествах: "Я не стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров и что печку, в которой можно было варить ему кашку, складывали все печники из Сомюра, что в Анжу, из Вильдьё, что в Нормандии, и из Фрамона, что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в огромной каменной водопойной колоде" (С.173)137 Сцены с участием Пантагрюэля у Рабле комичны и гротескны. Стругацкие пародируют их, то есть имитируют, внося ироническую переделку, трансформации и искажения. Используя другую формулировку, они производят "повторение с критической дистанции, которое отмечает скорее различия, нежели сходство"138. Модель человека, неудовлетворенного желудочно, при рождении уже размером со взрослого, хотя и лишена культурных начал. Выбегалло может считаться отцом модели, поскольку та чрезвычайно походит на него. У нее нет и настоящей матери. Роль материнской утробы выполнял автоклав. Открытый и опрокинутый после рождения монстра автоклав похож на "мертвого". "Центральный автоклав был раскрыт, опрокинут, и вокруг него растеклась обширная зеленоватая лужа" (С.135). Эта сцена неожиданно напоминает смерть родами матери Пантагрюэля. Так машина у Стругацких пародийно подражает живой женщине у Рабле. Предшественника этой модели, полностью неудовлетворенного человека, не кормили и не поили, и он страдал. Новая модель, впрочем, ест и пьет так, словно бы желает вознаградить себя за предшествующие лишения. Будто пародируя жажду Пантагрюэля, модель Выбегалло даже называется "желудочно неудовлетворенной", что точно описывает ее основные характеристики, то есть неутолимое обжорство. Лишенная матери, модель нуждается в няньке. Эту роль, видимо, играет девушка - Стелла: "На другом конце стола молоденькая ведьма-практикантка Стелла с чистыми розовыми ушками, бледная и заплаканная, с дрожащими губками, нарезала хлебные буханки огромными скибками и, отворачиваясь, подносила их Выбегалле на вытянутых руках." (С.135). Когда у зомби кончается еда, он, похоже, выбирает свою няньку - Стеллу следующим объектом поедания: "С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы, затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был взгляд оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольно произнес: "Но-но, тихо, ты..." И тут пустые прозрачные глаза уперлись в Стеллу, и она испустила вопль, тот самый душераздирающий вопль, переходящий в ультразвук, который мы с Романом уже слышали в приемной директора четырьмя этажами ниже. Я содрогнулся. Кадавра это тоже смутило: он опустил глаза и нервно забарабанил пальцами по столу." (С.139). Потеряв мать, Пантагрюэль тоже нуждается в няньке, но его единственной нянькой была корова: "И он сожрал бы ее всю целиком, да она заревела так, словно на нее волки напали" (С.173). Это сходство попыток сожрать своих нянек и затем отказ от этой мысли - из-за пугающих громких криков жертв, комически подчеркивает различия. А различие в том, что нянька Пантагрюэля - не человек, а корова. Гаргантюа счастлив рождению ребенка: "Ах, как я рад ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина получше, сполосните стаканы, постелите скатерть!.." (С.174). Подобно отцу, сам профессор Выбегалло гордится и радуется на своего отпрыска. Наблюдая за кормлением монстра, Выбегалло подбадривает его, громко аплодирует его аппетиту и периодически восторженно чешет его за ухом. Он дает ему еще еду (тонны селедочных голов) и затем восклицает с радостью и удовлетворением: "Во, во!.. Смотрите! Видали, как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный!.. Во, во! Вот как оно может!" (С.141). Эти два эпизода демонстрируют как свое сходство, так и различия. Различия их лежат как во внешнем, физическом аспекте составляющих, так и в их значении. У Рабле гротескные образы тела, пищи питья и разбухания сложны и зачастую противоречивы. Бахтин дает подробную интерпретацию этих образов. н связывает их с карнавальными празднествами средневековья и с литературой того времени. У этих образов двойное значение. С одной стороны, они восхваляют плодородие, рождение и рост. Поэтому они праздничны, радостны и позитивны. С другой стороны, они сатиричны: направлены против коррупции, жадности и паразитирования. "Но даже когда образы сохраняют свою позитивную природу, и именно их положительный элемент преувеличивается, они используются и в сатирических целях. Отрицание не передается сути образов: вину, пище, изобилию."139 Все увеличивающееся число образов еды и пиров можно обнаружить у Рабле в Книге 4. Часто встречающиеся разнообразные описания пищи, толстения и аппетита включаются в более сложную цепочку символов. У некоторых из них историческая окраска: "При происходил словно в новую эпоху. И можно было бы сказать, что карнавальный пир проходил в утопическом будущем, когда век сатурналий снова вернулся. Веселое, торжествующее время говорило языком пиршественных образов. Этот элемент сохранился и в современных тостах"140. Есть и другой значащий аспект образов пиршества. Они относятся к смерти и к потустороннему миру. "Слово "умереть" среди различных своих коннотаций имеет и такие, как "быть проглоченным" или "быть съеденным"."141 Таким образом, они становятся амбивалентными, относящимися к круговороту жизни и смерти. Этот цикл (смерть и воскресение) распространяется на пантагрюэлевы еду и пиры, но не на "кормление ребенка" Выбегалло. В последнем случае есть только смерть, но не воскресение. Образы пиршества соответственно изменили свое значение в современном мире. Они потеряли многое из своей многозначности, склоняясь к выражению негативных аспектов пожирания, и ассоциируются с "удовлетворением эгоистичного индивида, его персональным наслаждением, а не с триумфом людей в целом"142. Модели человека у Стругацких устроены по принципам неких научных предсказаний исторического развития человека. Так, они пародируют победные пиршественные образы Рабле, относящиеся к будущим эпохам. Пародийность также подчеркивается пищей ребенка Выбегалло. Его еда ("пареные отруби" и селедочные головы) явно напоминают о роскошной еде Пантагрюэля. Негативное значение "пиршественных" образов у Стругацких недвусмысленно. Оно демонстрируется не только повествованием Привалова, но и реакциями и комментариями остальных персонажей. Большая часть наблюдающих за экспериментом испытывает разочарование, отвращение или ужас при виде модели человека и ее обжорства. Образ, выведенный Стругацкими, - образ неостановимого поедания пищи монстром, - не относится к раблезианской продолжительности, восхвалению или празднованию жизни. Скорее, он отражает негативный аспект раблезианских образов толстения, означающих смерть. Более того, сквозь увеличительное стекло сложного произведения Рабле образы, показанные Стругацкими, видятся еще более отвратительными, безнадежными и разрушительными. Это подчеркивается не только финальной сценой саморазрушения зомби, но и той сценой, в которой он, доев свою пищу, обращает внимание - и аппетит - на людей. Гурманство Рабле достигает пика в главах, рассказывающих об обществе в королевстве мессира Гастера (Его Величества Желудка). На одном уровне эти эпизоды выражают идею: трудно заработать хлеб, но приятно его есть. На другом уровне они формируют аллегорический набросок экономической теории цивилизации, утверждающей, что если бы не потребность в наполнении желудка, у человека не было бы достаточно стимулов для развития искусств и наук, и он бы оставался погрязшим в варварстве143. Стругацкие пародируют эти концепции в различных частях ПНВС - различными способами. Одним из таких способов является производство и разрушение выбегалловской модели человека, а также сцены пьянства в Институте. Другим способом является более прямое изложение повествователем философии магов, ученых Института, стремящихся к познанию, и теории работы в целом как движущей силы человеческой эволюции: "Каждый человек - маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова. И наверное, их рабочая гипотеза была недалека от истины, потому что так же как труд превратил обезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо более короткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем в обезьяну." (С.131). Произведение Рабле является само по себе комическим, но оно очень сложно и многозначно. Помимо показа комического видения мира, у Рабле была и склонность к сатире; он был глубоко озабочен состоянием общества. Пародия Стругацких двусмысленна, она одновременно превозносит и высмеивает Рабле. Пародия - зачастую способ сатиры, и Стругацкие используют сатиру на Рабле как орудие критики, высмеивания их собственного, современного общества. Тот же самый эпизод, касающийся Выбегалло и его экспериментов с моделями человека, обладает комическими аллюзиями на другие литературные произведения, особенно на те, которые касаются философских вопросов человеческого счастья и идеи достижения счастья путем удовлетворения материальных потребностей и обеспечения безопасности. Наиболее заметны в этом плане следующие произведения русской литературы: Чернышевский "Что делать?", Достоевский "Записки из подполья", Достоевский "Легенда о Великом Инквизиторе" в "Братьях Карамазовых", Замятин "Мы", Олеша "Зависть" и другие. Чернышевский верил, что литература - прямое отражение социальной реальности, и его работа произвела большое впечатление на русских революционеров. Его роман предлагал построение утопии, основанной на принципах рационализма, утилитаризма и социализма 19 века. Подобно прочим социалистам он выражал веру в то, что, если удовлетворить все нужды человека, он автоматически будет счастлив. В последующей истории русской литературы роман Чернышевского и его идеи критиковались некоторыми из величайших русских писателей, в том числе и Стругацкими144. Достоевский написал сатиру на эти утопические идеи - как в "Записках из подполья", так и в "Легенде о Великом Инквизиторе". Он полагал, что в рационалистическом, утилитаристском обществе безопасность и счастье лишат людей свободы. В контексте идеи перехода человека "от несчастья к счастью", первая выбегалловская модель человека, полностью неудовлетворенного, больная и страдающая, является пародией на идею человеческого страдания, высказанную Человеком из Подполья в "Записках из подполья" Достоевского. Персонаж Достоевского не передразнивается; он может быть увиден как норма, если не как идеал, от которого отходит первая модель человека у Стругацких. "Я человек больной... Я не лечусь и никогда не лечился"145, - говорит Человек из Подполья. Он утверждает, что в страдании человек находит удовлетворение, благоденствие, и что оно возводит его в некое высшее состояние: "Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт... Страдание - да ведь это единственная причина сознания" (С.42). Человек из подполья нападает на рационалистов, которые хотят привнести счастье и безопасность в человеческую жизнь, убрав свободу и ассоциирующееся с ней страдание. Он полагает, что страдание ценно, поскольку возвышает сознание человека и облагораживает его. Первая модель человека у Выбегалло больна, ее не кормят и не лечат. Она сильно страдает, но не находит в этом ни удовольствия, ни надежды; она жалуется и вскоре умирает, не найдя в страдании спасения. Этот эксперимент делает ее превосходной моделью человека несчастливого. Творение Стругацких глубоко расходится с Человеком из Подполья. Но описание физического состояния обоих, а также философский вопрос человеческого счастья и ассоциирующегося с ним страдания, поднимаемый в обоих случаях, дает ключ к разгадке несоответствия, производя тем самым комический эффект. Высмеивание направлено на обоих, хотя сильнее высмеивается выбегалловская модель.