Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе. Помню рассказ Ольги о том, как попала в ссылку Лидия.
Она вызвалась пойти на Лубянку по делам Нарбу— та, жалея испуганную сестру. Взяла зонтик, хотя погода не предвещала осложнений. Там было много народу в приемной. Все терпеливо ждали. Время от времени из комнаты выходил офицер и тихо разговаривал с вызванной им женщиной (были одни женщины). Некоторые уходили со слезами, большинство — молча. Но по их виду было нетрудно догадаться, что ни одно из заявлений не удовлетворено. Порой выкликали фамилию, и тогда просительница скрывалась за дверыо кабинета. Л.Г. просидела часа три. Под влиянием нервного напряжения и ощущения полной бессмысленности затеянного ею она сорвалась, стала постукивать зонтиком о пол, приковывая общее внимание. Как только очередная жертва «разбирательства», содрогаясь, в слезах, покинула приемную, деликатнейшая Л.Г. — она потом много раз вспоминала и не могла понять, что это на нее нашло, — закричала: «Чего мы ждем! Мы не добьемся здесь справедливости». Это была, конечно, истерика. Офицер, который уже входил в кабинет, оглянулся и довольно спокойно произнес: «Гражданка, да, вы, вы, пройдите за мной». И вежливо пропустил даму вперед.
Л. Г. вошла в кабинет.
И больше не вышла…
Потряс меня рассказ ее о том, как она в темные зимние утра, проваливаясь по колени в снегу, брела семнадцать километров доить коров по снежному полю, как напал на нее волк, как чудом осталась жива. Все рассказы Л.Г. были тихими, ровными и грустными, как степь, которая вставала и передо мной, увы, известная и мне и моей семье…
Л.Г. была волевая женщина, с достоинством пронесшая свой крест.
О.Г., совсем не похожая на волевых сестер, была мягка как воск и постоянно витала в эмпиреях.
Но и волевыми С.Г. и Л.Г. были по-разному. С.Г. подчиняла себе близких ей людей, Л.Г. жила для них.
У меня в записной книжке за 1960 год записан адрес: Чайковского, 18, кв. 269, 8-й этаж. Я был у Лидии Густавовны в гостях. Она рассказывала о ссылке, Севе. Так впервые я услышал имя Елены Боннэр. Потом и увидел. Мы снимали одно время в Переделкине часть дачи у обрусевшего немца Кайзера, во флигеле на том же участке жили Ивичи. Они и познакомили нас с Боннэр. Но это, как говорится, было чисто шапочное знакомство, которое продолжения не имело. Могли ли мы знать, какую судьбу уготовит жизнь этой незаурядной женщине!
А с Севой мне довелось «встретиться», готовя пластинку в моей серии «Реквием и Победа». Поэты читали стихи погибших своих товарищей. Стихи Вс. Багрицкого читал Григорий Поженян.
Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось спасти на пепелище.
Серафима Густавовна, когда они вернулись из Ялты, обнимала меня и плакала.
Я понял: ей вовсе не дачу было жалко — память о своей молодости. Дача была казенная, временная. Память о Нарбуте жила вместе с ее, Серафимы Густавовны, покровительством творчеству поэта, которого Катаев так ясестоко обозвал Колченогим. Прочитав «Алмазный мой венед», С.Г. тоже плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что пойдет «бить ему морду». Вытерев нос и сразу перестав плакать, С.Г. сказала: «Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя».
Чеховские три сестры хотели в Москву.
Три сестры Суок в Москву приехали. Но счастья это им в конце концов не принесло.
Все они похоронены порознь. Как жили».
Извините, если кого обидел.
26 декабря 2010
История про те же мемуары
В тех же мемуарах Огнева есть такой эпизод: "Как-то Шкловский, Ираклий и я (за рулем была Вива, жена Ираклия) ехали из Риги. На лесной просеке перед отвлекшейся от руля Вивьеной неожиданно возник велосипедист. Минута, визг тормозов, и мужчина с седым ершиком лежит у сосны, а велосипед — у другой, через дорогу. Можно себе представить наш ужас. Но вот мужчина садится как ни в чем не бывало, вынимает из карманчика блокнотик, маленький карандашик и говорит с легким латышским акцентом: «Брюки». И что-то записывает. Потом, указав на велосипед: «Велосипед». Шкловский и Андроников натянуто улыбаются, Вива продолжает тихо всхлипывать. Седой ежик, приставив карандашик к своему виску, продолжает: «Возможно, сотрясение». И записывает.
Тут уже не выдерживает Ираклий. Он, подавляя смех, спрашивает: «Итого?» Седой, вставая, отряхивается и серьезно называет сумму общего ущерба. «Вас подвезти?» — всхлипывает Вива. «Нет, благодарю», — берет у Ираклия деньги, пересчитывает и, толкая велосипед, уходит, слегка прихрамывая.
Боже, как мы счастливы, что велосипедист жив, доволен. Все обошлось. Только Вива продолжает плакать смеясь и смеяться плача.
Дальше все это повторяется, начиная со скрипа тормозов — уже в изображении Ираклия. Мы идем, приседая от хохота, — все, включая Ираклия. Со стороны это похоже на то, что мы идем… на корточках.
А вечером на террасе Шкловских, в «шведском домике», картина полностью, с добавлением ряда деталей, воссоздается Андрониковым — и я уже не могу отделить факты от вымысла.
Знал ли я серьезным Андроникова? Знал. Он был напористо-азартен, но серьезен в отстаивании качества записей пластинок, например. Мы работали с ним в Худсовете Всесоюзной студии грамзаписи.
А однажды я видел и вовсе не похожего на себя Ираклия Луарсабовича. Дело было позднее, что-то около одиннадцати вечера, шли записи на ТВ, на Шаболовке. И у меня, и у него был прямой эфир. Отговорив свое, я вышел за кулисы. Там, перешагивая через толстые кабели, нервно ходил взад-вперед Андроников. Лицо было озабоченным, он хрустел суставами сжатых пальцев.
— Что-то не так? — спросил я, ожидая потока шутливых возгласов. Но шуток не последовало.
— Просто я волнуюсь. Мне выступать.
— Вы волнуетесь, вы? — Для меня это было неожиданностью.
— Всегда, мой друг, постоянно".
Извините, если кого обидел.
28 декабря 2010
История про хозяев
Ходил в гости к писателю Юзефовичу. Я его давно люблю, причём обнаружил у него ещё десять лет назад одно важное качество — он добрый. Сейчас умного писателя фиг найдёшь, но я, по крайней мере таких знаю. но вот если он поверх этого ещё и добрый — то это невиданная редкость. Я слушал Л.А. и думал, что вот дал Бог человеку — и дурные книги он как-то добро ругает, хоть и возмущается неподдельно. Я вот человек уксусного брожения, придумал бы какую-нибудь метафору, самонаклеивающийся ярлык, молча зарезал бы кого в подъезде… Нет, есть
