ВПЗР: Великие писатели Земли Русской - Игорь Николаевич Свинаренко
– Чтоб сказать правду! А что все пишут, как на Рублевке нюхают кокс.
– Я кокса не нюхал ни разу в жизни. Я даже траву не курю – в последний раз ее курил в 1973 году. А жена никогда не курила и кокса не видела даже на картинке. Зачем обсуждать Робски, которая врет?
– Я о другом. Ты хотел бы написать что-то востребованное. Так вот же тема! Пиши!
«У меня нет пафоса. А у Бунина был»
– Я тебе отвечу. Среди множества комментов к моему тексту про Прилепина было два-три разумных. Вот Илья Мильштейн написал в «Гранях», что, по его мнению, мне не хватает трагического мироощущения, я не смотрю на жизнь, как на историю с трагическим финалом. И это правда! Так что у меня пафоса не хватает. И потому я не пишу. А вот, скажем, у Хемингуэя был пафос. Его «Фиеста» меня в свое время переломала. Я читал ее сразу после школы.
– Я тебе объясню, чтоб тебе было легче и чтоб ты писал и не комплексовал перед великими трупами. Собственно, «Фиеста» – это репортаж.
– Что, персонажи – реальные фигуры?
– Ну да. Кто-то пьет, кто-то трахается, потом люди идут спать, а Хем идет в номер и пишет сочинение о том, как компания провела день. По сути, это компромат.ру.
– Можно ответить? Ему там все отрезало на войне, главному герою Джейку Барнсу, и потому его подруга трахается не с ним, а с другими. Это трагическая книжка. А у меня нет трагического мироощущения. Я счастливый человек. Вот мы сейчас потеряли кучу денег – а мне по большому счету чихать.
– Кто потерял?
– Мы все.
– Да ладно! Это как если бы я потерял 20 долларов. Так и ваша куча денег.
– Я потерял больше миллиарда. Правда, в основном, на бумаге.
– Ага, и теперь начнешь экономить, а то как же прожить на последние пять ярдов. Эта утрата ведь ничего не меняет в твоей жизни.
– Ничего. Потому что у меня счастливое мироощущение. А чтоб быть писателем, надо иметь элемент трагизма. У Чехова он был конечно. У Бунина он появился в эмиграции. Вот «Солнечный удар» – гениальный рассказ. Трагический. Очень глубокий и очень русский.
– Там офицер снял телку на пароходе, а потом застрелился. Когда она сошла на своей пристани и не оставила ему телефона.
– И еще «Ида». Там композитор рассказывает друзьям историю своей жизни. У него была жена, он жил с ней счастливо, у нее была подруга, которая приходила к ним. И однажды она пропала. А потом он встретил ее на какой-то станции, она была с мужем, она мужа куда-то отослала и сказала ему: я всю жизнь любила вас. Он смотрит на нее и вдруг понимает, что все эти годы он тоже безумно ее любил. Просто не позволял себе додумывать это до конца. Он это гасил, а теперь перестал и довел до конца это свое ощущение – и понял, что любит эту Иду и любил ее все последние годы. Они молча вернулись и разошлись. И он пишет: «Больше всего я горжусь тем, что я ничего ей не сказал». Замечательный рассказ.
– Тебе, значит, вот это близко!
– Мне вот это близко: человек внезапно понимает то, чего не понимал раньше. А также спокойно принимает то, что есть.
Страх
– А ты понимаешь, почему Хемингуэй сделал акцент на невозможности секса для Джейка Барнса?
– Это та же метафора, что у Кафки с жуком. «А что будет, если идею довести до конца?» Вот если у мужчины все так, а что-то не так, и у него не получается с любимой женщиной? Это гениальная придумка, гениальное художественное изобретение. К примеру, человеку руку на войне оторвало – ты любишь его так или всё-таки не так? Вот я, как человек, который ждет старости, думаю о том, что у моей бабушки была болезнь Альцгеймера. Я боюсь, что и у меня будет то же самое, я уже до хрена чего забываю… Рано или поздно у меня это наступит.
– Главное – пин-коды не забыть.
– Я их забываю все время, и в итоге я их записал на бумажке, так что теперь все в порядке. Вот у человека Альцгеймер, – это все еще он или уже не он? Ты все так же его любишь или иначе? Кого ты любишь: его, каким он был, или это уже другой человек? Где этот предел? Когда человек уже не понимает, кто он такой? Это очень существенный вопрос, гениально поставленный Кафкой в «Метаморфозе». Великий рассказ. Один из лучших рассказов в мировой литературе.
– Согласен.
– Доведение ситуации до абсурда. В математике такое часто бывает. Бывают задачи, когда надо представить себе предельный случай – так с жуком это и есть тот самый предельный случай. Вот и у Хема тот же случай: и он взял предельный сюжет.
– Я тебе объясню насчет Джейка. Отчего у него не стоит.
– Нет, у него оторвало!
– Ничего не оторвало. Просто не работает.
– Ну может, нерв перебит.
– Так вот моя версия. Жена у Хемингуэя осталась в Париже. Кажется, беременная как раз. И вот он пишет, как все перепились и перееблись – а жене он что и как будет рассказывать? Он придумал: скажет жене, что вживался в образ персонажа, раненного в хер. И он умышленно никого не трахал. Это отмазка!
– Ты упрощаешь Хемингуэя.
– Да он и не был слишком уж сложным. И с образованием подкачал.
– Он был огромный писатель.
– А поднялся на простом репортаже. Так вот ты мог бы, как Хемингуэй, писать репортаж, меняя фамилии, – и выйдет бессмертный роман, который сломает читателя.
– Мне неинтересно это. Чтоб писать, у меня должен быть какой-то повод высказаться. Вот Прилепин своим отношением к революции и к жизни вызвал во мне отклик. И я написал. Мне нужен импульс. А в жизни Рублевки меня ничего не задевает. Прилепина или кого-то еще эта Рублевка раздражает. Оксане Робски это интересно. А меня Рублевка не трогает.
Мечта о ностальгии
– Ладно, Хем тебе не близок. А вот Бунин, – уехал на чужбину и стал вспоминать русскую деревню.
– Да, это сильная ностальгическая нота.
– Но вот и ты предупреди Фридмана, что уедешь в Лондон, просидишь там год безвылазно и будешь писать ностальгические тексты про Рублевку. (Вон Олег Киселев как там тосковал по Москве! Очень пафосно.)
– Мне не нужен для этого Миша. Мне нужна внутренняя потребность. А ее нету.
– Ничего, ты в Лондоне начнешь тосковать по нескошенным лугам,
