Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт
Мессианский дух веет и в политических судьбах России. Для русского человека, как и для дохристианских иудеев, характерна близость религии и истории; у русских дух и дело, идея и политика стремятся соединиться в одно целое. Русские мыслители и поэты активно включались в русскую жизнь. Сколько из них посвятили лучшие годы своей жизни политической публицистике! Назову лишь Киреевского, Соловьева, Достоевского, Розанова[128]. Мессианской является русская национальная идея от Священного Союза[129] Александра I – до большевицкой пропаганды освобождения мирового пролетариата. Правда, меняются формы ее проявления, но для острого взгляда очевидна ее неизменная сущность.
Мессианское жизнеощущение, особенно политический мессианизм, русский человек разделяет с другими славянами. Мессиански окрашенный католицизм является той силой, которая душевно объединяет разделенную Польшу и подготавливает ее политическое воссоединение. Религиозность древнехристианского энтузиазма и национальное чувство взаимно соединяются, особенно в культе Девы Марии. Богородица становится некоронованной Королевой Польши. Самый древний польский национальный гимн «Богородица» – гимн Деве Марии! Мицкевич[130], связанный через свою мать с одной иудейской сектой, сознательно внес мессианские элементы Ветхого Завета в польскую национальную идею. Она и поныне сохраняет свою религиозную сущность.
Мессианским порывом были проникнуты и гуситские войны чехов. Они ощущали себя «Божиим народом, призванным защищать истину заповедей Господних». Охваченные религиозным рвением, они даже своим поселкам давали религиозные названия (об этом и сегодня напоминает Табор[131]). Еще в конце XVIII века мессианское сознание было у них столь живо, что несколько сот крестьян вместе с семьями перешли в иудаизм, чтобы стать членами избранного народа. Славянские народы стали мессианскими потому, что они пережили более кровавую и полную страданий историю по сравнению с другими нациями. Русские пережили татарское иго, славяне на Балканах – бедствия от турок, поляки – раздел их государства, чехи – закат Великоморавской державы[132], первого государственного образования славян. Чем больше человек страдает, тем меньше в нем готовности примириться с окружающим его миром, тем сильнее желание скорее избавиться от него, нежели добиться в нем защищенного положения. Так в очистительном огне страданий рождается мессианство.
До тех пор, пока мессианская душа надеется спасти мир, лишенный ее гармонии, она еще не достигла предела своих мучений. Но напряженность между внутренним и внешним может дойти до такой степени насилия, что это становится невыносимым. Такой степени напряженности России достигла при Достоевском. С этого момента развернувшаяся во всю прометеевская культура черной роковою тучею нависла над всем русским. Теперь уже стало неопровержимо ясно, что невозможно окончательно изгнать грех из земной жизни. Это та же мысль, которая угнетала Лютера: человек испорчен до мозга костей, он – порождение дьявола. Но Лютер сделал из этого заключение, что вечное в человеке должно быть защищено от мира. Так он создал религию без мирской власти и мирскую власть – без религии. Русский же, исходя из того же осознания, приходит к противоположному заключению: если мир плох – туда ему и дорога! Так доходит до русского нигилизма, рождения апокалипсической души, до настоящей тоски по концу человеческой истории. Аскетическому индусу безразлично, что будет после него: погибнет ли или продолжит существование сей бренный мир, от которого он отвернулся. Русский же хочет быть свидетелем этого крушения. Его натянутая, как струна, душа настроена на это мгновенье. «Империя лопнет – в этом я не сомневаюсь. Я бы только хотел, чтобы она лопнула на наших глазах», – говорил Бакунин[133].
Именно с этого момента русский становится способен пойти до конца, упиваясь мыслью о собственной гибели. Только теперь он принимает тот образ, в котором мы его знаем сегодня. Он весь превращается в один- единственный восторженный вопль о спасительном конце всего сущего. Он становится пленником истеричной одержимости, которая не оставляет и следа от прежней древнерусской гармонии. С нигилизмом русское мессианство вступает в стадию своего вырождения. Теперь больше нет веры в возможность органичного воссоединения Бога и мира. Теперь уже спасение мыслится как распад всего преходящего. Зажатый в тиски индивидуальности, русский страдает из-за отлучения от высшего порядка, который не совпадает с действительностью и уже никогда не сможет совпасть с нею. Только это сознание превращает его в отчаявшегося разрушителя. Он весь охвачен болью конечности мира, муками ограниченности. Отсюда убеждение, что этот мир не должен быть, и отсюда горячее желание увидеть его гибель. Из этой бездны страдания бьет первоисточник апокалипсической ненависти к жизни, которая живет сегодня в русской душе одновременно с глубокой любовью к земле. Так, русские из крестьян и святых превратились в народ революционеров и фантастов. Столь апокалипсические настроения у прометеевского человека крайне редки. Там, где они в виде исключения возникают, как, например, у анабаптистов[134], их сразу же клеймят как глупость или экзальтацию. Европеец не носит в себе никаких эсхатологических ожиданий, тогда как русский не может без них жить. Время от времени и среди европейцев появляется какой-нибудь не в меру рьяный разрушитель всяческих форм, несущий на себе проклятие исключения: Генрих фон Клейст[135] или Ницше, Леон Блуа[136] или Винсент Ван Гог[137]. Но какими одинокими, какими чужими, и как «по-русски» выделяются они в своем европейском окружении!
Апокалипсический русский человек похож на первых христиан, которые, зная о близком пришествии Спасителя, молились: «Да приидет Царствие Твое, и да прейдет мир сей». Для них столь же характерным было добавление второй фразы в молитве, сколь характерно для европейцев опущение ее. Вот это «да прейдет мир сей, да приидет Царствие Твое» – и стало лейтмотивом новой русской культуры. Но русский человек не останавливается на том месте, где остановились первые христиане. Он не намерен, сложив руки, ждать, когда сей грешный мир погибнет от удара божественного всемирного Судьи. В своем апокалипсическом возбуждении русский уже не может ждать. Он должен помочь, он должен соучаствовать. Он должен сам разрушить мир. Так отрицание мира перерастает в стремление к его уничтожению. В этом сущность русского нигилизма. Это – пессимизм в действии, разрушительная месть русской религиозности Европе, запоздалый реванш за вторжение Наполеона. С большевицкой революции начинается расплата за Французскую, плодом которой она является. Она сознательно хочет сделать Россию европейской, даже американской. Но в конечном счете получится Россия, очищенная от Европы. Большевизм, как и Реформация, тоже является ярким примером парадоксальности истории.
Русский нигилизм имеет религиозную природу. Это религиозный аффект, перешедший в отрицание. Это – религия уничтожения, предполагающая существование высшего мира в качестве скрытого контраста. Ведь только по сравнению с высшим миром действительность может вызывать такое
