Газета Завтра - Газета Завтра 277 (12 1999)
Я смотрел на эти светящиеся домики и думал, что многие люди, собравшись сейчас ужинать, разрезают свежеиспеченный хлеб Матвеевны, ощущая его теплоту и аромат.
Дрова в печи догорали, и мягкий жар, пахнущий хлебом, румянил лоб и щеки. Лицо Матвеевны сияло. Она опять подошла к чану с тестом. Опустилась на колени. прислушалась.
— Слава Богу, от рук не отбилось, шуметь начало, — и перекрестилась.
Концерт-шоу «The Fire Of Anatolia». 7
Александр Синцов ГРУБЫЙ ПОМОЛ
В бизнесе нет слабых. Деятельный человек, склонный к размеренной жизни без риска, скорее станет делать карьеру госслужащего, или, наконец, пойдет в помощники к тому же отчаянному бизнесмену. Но заправлять предприятием непременно должна личность выдающаяся. И таких немало выделилось на Руси в последнее время. Другой разговор, что свой талант и мужество многие русские предприниматели направляют лишь на собственное обогащение. Срывают куш с мимолетной коммерции, спекулируют на биржах и «прокручивают» деньги. Однако есть и по-настоящему сильные, красивые в щедрости. Они несут свое богатство тем, кто не смог добыть его.
— Мельницы — они везде мельницы. Шаровые, молотковые, кольцевые. До этого я двадцать лет перемалывал щепу в древесную массу на Сегежском целлюлозно-бумажном комбинате. Дело знакомое. А с зерном намного легче оказалось. Культурнее. И пахнет хлебом. Не сравнишь с метилмеркаптаном. Потом карельской березой торговал — в Испанию гнали на мебельное производство. Откололся от компании законно, без стрельбы. Шестьсот тысяч у меня было на счету. Солить их, что ли? Поехал в родной Борисоглебск. Там друг работал в совхозе. Через знакомых, можно сказать, подарил он мне помещение. Я в Польше купил мукомольный комплекс. Прошлым летом запустились. Если все пойдет так, как шло до сих пор, то к следующему лету затраты окупятся. Накопления пойдут. Начнем расширяться. Куплю еще линию тонкого помола. В другие отрасли дергаться пока не стоит. С хлебом дело иметь теперь выгодно. Чем беднее в стране, тем больше хлеба потребляется. У нас заказов полно. Работаем качественнее, чем на некоторых московских мелькомбинатах. Около меня восемнадцать человек из местных, моих земляков, кормится. Заработок от полутора до трех тысяч — в зависимости от квалификации...
Вот такой гимн освобожденному труду спел мне Владимир Павлович Сабашкин в своем кабинете, за стеной которого зудели мельницы. Был «начальник» в белом халате. И я всовывал руки в рукава такой же стерильной спецодежды.
Владимир Павлович — седой, пятидесятилетний в темных очках с золотой оправой, рассказывая мне о своем производстве, доводил до ума какие-то вычисления на компьютере, наносил последние тычки по кейборду. Вот, наконец, на мониторе появилась красочная заставка — «лабиринт», и мы пошли осматривать цех.
Над головой — переплетения ярких пластмассовых труб. Конусы циклонов над мельницами. Рукоятки рычагов и вентили тонкой настройки — много нержавеющего и пластмассового блеска. Двое рабочих за пультом тоже в белых халатах. Ну прямо диспетчеры атомной станции, чисто выбритые, трезвые. Хотя на лицах нельзя не обнаружить жесткие черты наших русских народных наркотических пристрастий.
А двое других на лесенке у бункера — совсем молодые. Вот у этих — лица свежие, крестьянские, с избыточной здоровой розоватостью на щеках.
Пользуясь завесой гула, мне на ухо Владимир Павлович рассказывает об одном из этих парней. Недавно у него в семье произошла трагедия — повесился отец. И не от беспробудной пьянки. Нет, вполне приличный мужик был. Работал шофером на молоковозе. Однажды, выезжая с проселка на трассу, сшиб иномарку. «Пострадавший» сначала съездил ему по уху. А потом подал в суд. Долларов восемьсот присудили выплатить. Мужику два года надо было работать на аварию. Это при условии регулярной выплаты зарплаты в совхозе. Реально — все пять лет. В общем, беспросветно. Этот «пострадавший» в Костроме какой-то бизнес имел. Мужик к нему ездил прощения просить — он его подальше послал. Ну мужик приехал домой и в сарае повесился. В предсмертной записке написал, чтобы выполнили его последнюю просьбу: определили бы его сына на «освободившуюся» должность молоковоза. Сын за отца, как говорится, не ответчик. И хоть мизерный заработок, а пошел бы в дом. Из таких вот соображений мужик отправился на тот свет.
Ну, посадили парня на молоковоз. Он был неплохим шофером, в армии рулил полтора года. А на этом молоковозе просто не смог ездить. Чисто психологически. Страхом его сковало. Так, наверно, можно объяснить.
— Они живут за шесть километров отсюда. Автобус ходит нерегулярно. Иногда он здесь ночует, — рассказывает Владимир Павлович. — Как работник он, конечно, не ахти, сачкануть непротив, но в данном случае это для меня не главное. Конечно, когда макаронку гоним, я его в очистное отделение перевожу, а когда дунст — то он и за машиниста может.
И далее Владимир Павлович хотел углубиться в технологию, начал говорить об эндосперме зерна, влажности и стекловидности, но я, задетый за живое судьбой сына самоубийцы, перевел разговор, как говорится, на личности. Попросил рассказать о людях, которые помогают ему накапливать капитал — о рабочих.
Оказалось, что это самая главная болевая проблема теперешнего предпринимателя, который занялся не коммерцией, а производством.
Владимир Павлович ругал «хомо-советикус» на чем свет стоит. Меня не коробило такое отношение к нашему прошлому только потому, что сам хозяин этого мукомольного заводика много лет возился с рабочим классом на целлюлозно-бумажных социалистических предприятиях. Если бы какой-нибудь немец или голландец стал бочку катить на нашего работягу, во мне бы восстал дух противоречия и кровного родства. Но Владимир Павлович как бы право имел.
— Мы после пуска уже восемь месяцев крутимся безостановочно. С первого состава только один человек остался. Всех остальных выгнал. Месяц проработают, с первой зарплаты одуреют, увидав такие бабки на руках, и — гулять. В семьях конфет бабы и дети месяцами не видали, а эти — водяру жрать. Выгонял безжалостно, хотя грозились сжечь цех. Убить грозились. С ними я все эти наши русские застолья просто возненавидел. Раньше сам любил посидеть, выпить, песни попеть, а теперь — ненавижу. Выродились эти застолья в черную, скучную пьянь.
Но других-то рабочих нету. Хочешь не хочешь, пришлось терпеть, воспитывать, так сказать, кадры. Идти на какой- то компромисс. Вон, видишь, мужика — пробу для анализа берет из бункера? Я на сто процентов знаю, что он за обедом вмазал граммов двести. Видишь, жует не переставая. Это он полпачки чивина в пасть себе засунул. Чтобы не пахло. Ну, этот вроде головы не теряет, и я, значит, терплю. Потому что бороться — себе в убыток.
А тот, который у него мерник взял — тоже пришел ко мне такой несчастный, чуть на коленях передо мной не стоял: возьмите, Владимир Павлович, хоть мешки зашивать, хоть за десятку в день. Взял. Работать стал яростно. И месяц и второй. Я его в ученики перевел. Затем на бункер и — к агрегату. Стал платить ему по максимуму. Бригадиром назначил. Думал, костяк коллектива на нем буду наращивать. А однажды приезжаю часа в четыре утра, гляжу — он в свой «жигуль» мешок муки из цеха тащит. Потом опять в ногах валялся. В общем, как в совхозе они себя вели, так и со мной, капиталистом. Знаешь, как я скучаю по советским временам. Тогда бы они у меня давно в тюряге за хищение сидели или в лечебно-трудовом профилактории. А теперь, коли вся власть у меня и все деньги, то мне, видишь ли, совестно пинка дать. Простил до первого проступка.
Слава богу, массовых запоев не было уже месяца три. Тьфу! Как бы не сглазить. А чтобы не воровали, пришлось нанять профессиональных охранников...
В белой шапочке, в халате, похожий на профессора, Владимир Павлович Сабашкин провел меня через лабораторию. Оказалось, что в мукомольном деле самое главное — не расплодить жучков. Их, мукоедов, насчитывается около полусотни разных видов. В лаборатории, естественно, работали женщины. На этих жалоб у хозяина не было.
— Надежный контингент.
Следующая дверь — в склад готовой продукции. Мешки складируются на металлических сетчатых стеллажах, в недосягаемости от мышей. Вдобавок к человеческому коллективу здесь содержат двух кошек. Это и профессиональная традиция мельников, и простая житейская расчетливость. Чем химикатами с мышами бороться, лучше маленького хищника кормить.
Мы вышли на улицу. Блеск мартовского снега до слез резал глаза. Даже на взгорках еще не было ни одной проталины. Поля, плотно упакованные поздними снегами, еще представляли из себя мертвые пустыни. Но они, сделавшиеся от долгой невостребованности целинными, нынче уже обречены родить пшеницу. Хозяин здешней мельницы заключил договор с местной сельхозартелью на приобретение всего урожая на корню. Если все получится, то к восемнадцати сытым, занятым хорошим делом русским мужикам и бабам на мельнице Сабашкина прибавятся еще около двадцати артельных человек.
