Газета Завтра Газета - Газета Завтра 896 (3 2010)
А вот "внизу"... Внизу всё — чем дальше, тем больше — воспринималось совершенно иначе. И — чем дальше, тем больше — без дежурного исторического оптимизма.
Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все призывы и звоны
Из Кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ.
Кажется, что эти вот рубцовские строки написаны вовсе не полвека назад, а буквально вчера.
Невероятное, практически небывалое для России единение власти и народа, спаянное огнём и кровью Великой Отечественной, оказалось всего лишь историческим мгновением, а сталинское обращение ко всем согражданам "братья и сёстры!" — невозможно представить себе в устах любого другого правителя нашей страны: хоть из последующих, хоть из предыдущих... Даже священники, даже Патриарх, говоря "братья и сёстры", подразумевают всех верующих во Христа, не менее, но и не более того. Чего уж требовать или ждать от остальных?
Да, правда, сказанная Николаем Рубцовым о его времени, — это очень горькая правда, правда потерь и утрат смысла текущей жизни. Не смысла жизни вообще, а именно текущей, собственной жизни, когда обстоятельства оказываются сильнее человека.
Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле — по сёлам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться...
И эта рубцовская правда о народе и стране, надо признать, оказалась куда глубже и прочнее, чем официозная правда "евтушенских". И если "барды" 60-х и 70-х годов, согласно всем канонам каранавальной этики и эстетики, осмеивали и "верхи", и "низы", лишь изредка (разве что у позднего Высоцкого) трактуя нарастающее отчуждение русского народа от своей истории и своей земли не в комическом, а в трагическом ключе.
А Рубцов, сирота военных лет при живом, но ставшем чужим, отце смотрел на эту трагедию не со стороны, не "вживался" в неё, как актёр, пусть даже гениальный, — он, поэт, жил в этой трагедии, уже не предчувствуя, а точно зная её финал (достаточно почитать воспоминания близких к нему в последние годы жизни людей). Это касается даже не времени собственной гибели ( "Я умру в крещенские морозы / Я умру, когда трещат берёзы..." ), а судеб всей страны.
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...
Вот наступит октябрь — и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.
Широко на Руси машут птицам согласные руки.
И забытость полей, и утраты знобящих полей —
Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей...
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли — и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их...
"Высокие свои" — кто? Родичи? Вестники? Недосказанность этого образа порождает поэтически гениальную открытость и многозначность его. Точно так же, как строка "(Широко) по Руси предназначенный срок увяданья" сегодня видится метафорой уже не ежегодной осени, а целой исторической эпохи, которую Рубцов предвидел для своей Родины, Руси, России.
Дело ведь не в том, что "иных времен татары и монголы" насилием и обманом захватили собственность и власть (вернее, власть и собственность) в нашей стране. Дело в том, что сами мы оказались не в состоянии преодолеть собственное отчуждение от собственности и власти, которое сегодня приобрело уже тотальный и катастрофический характер.
Рубцов не видит и не находит выхода из этой катастрофы — он всё-таки "только" поэт, а не политик, не общественный деятель. Но врачи говорят, что правильно поставленный диагноз — это уже половина успешного лечения. Поэтому с диагнозом, который был поставлен нашему обществу в творчестве Николая Рубцова, необходимо очень тщательно разобраться. "Улетающий плач журавлей", о котором он написал, — как о будущем ("вот наступит октябрь")! — должен стать их возвращением к нам с ликующей весенней песней.
ЛЕВИТАЦИЯ
В Третьяковской галерее на Крымском валу работает масштабная выставка "Исаак ЛЕВИТАН. К 150-летию со дня рождения". За время, прошедшее с момента открытия, получен широкий спектр мнений, впечатлений, идей. Своими выводами мы попросили поделиться нашего коллегу, заслуженного художника России Геннадия ЖИВОТОВА.
Пожалуй, большая часть ещё советской публики не забыла, как Левитан "раздваивался". Были такие байки: "мол, а! это тот, который по радио говорит".
Для меня Левитан — это глубоко личное. Я долго тянул с посещением выставки, и словно окунулся в детство. Как сейчас слышу голос моей учительницы Валентины Михайловны Минухиной, которая показывала репродукции картин из "Огонька" и рассказывала, как по Владимирке шли, звеня кандалами, каторжники, а в омуте утопилась дочка мельника.
СССР обладал колоссальной способностью вовлекать юношей "со взором горящим" к таким духовным профессиям: к литературе, живописи. И это всё делалось книгами, альбомами. Моя личная судьба сложилась таким образом, что настоящее искусство, условно скажем, "высокое": Третьяковку, Эрмитаж, — я познавал из книг. Так как рос я в далёких сибирских широтах. Художники там были, и приличные, нормальные, но музейного искусства почти не было. И когда в шестнадцать лет я оказался в Москве, то с вокзала кинулся в Третьяковку. Но то ли был день яркий, то ли ещё какие-то условия — тёмные панели, тёмные залы она показалась мне таким старым комодом, наполненным жуками-короедами. И поразила меня тогда "Берёзовая роща" Левитана. Это было единственное, что я вынес в первом своём впечатлении — не "Боярыню Морозову", не "Бурлаков", а именно "Берёзовую рощу". Как солнечный луч падает на нежную берёзовую кору. Всё так замечательно горело — я был ошеломлён. И, двигаясь обратно на вокзал, недоумевал: как же так?! — из всех сотен великих картин запала в моё сердце только "Берёзовая роща".
Левитан — человек из местечка, из глухой провинции. Он шёл к славе долгой, тернистой, мучительной дорогой, его не принимали — даже в Москве он долгое время маялся. Но пробился, стал достаточно преуспевающим художником.
В это время в Европе бушевали импрессионисты, уже появились постимпрессионисты: Ван Гог, Гоген, а в нашей средней полосе свою тонкую, изысканную мелодию пел Исаак Ильич Левитан. Мне кажется, что ближе всего Левитан к барбизонской школе живописи — к предтечам импрессионистов.
Левитан учился у Саврасова. И саврасовские "Грачи прилетели", это почти левитановский пейзаж. Предшественником Левитана был Фёдор Васильев, он прожил всего 23 года, но создал отправную точку всего этого. А параллельно — Шишкин. Когда я смотрю на холсты-эпосы Шишкина, вижу грандиозную имперскую симфонию, полную восторга, безбрежности, красоты и пафоса. И совершенно не видно настроения человека, видно только могучего работника, который сотворил гигантскую каравеллу-картину, где всё шумит и движется.
Если Шишкин создавал рисунки, целые симфонии, то Левитану достаточно провести две-три линии, два-три нажатия и лист уже был сделан. Конечно, потрясающий мастер миниатюр, очень тонкий виртуоз, он великолепно чувствовал бумагу.
Эта выставка хороша тем, что публика, падкая сегодня на жуткую салонность, на понты, на эфемерную "сложность", видит ясную гениальную простоту большого цветотона. Левитан — обладатель удивительного чутья, он мог двумя-тремя красками разыграть то раннюю весну, то лунную ночь. Умел работать маленьким диапазоном, не включая весь спектр. При этом мог создать целую симфонию какого-то состояния природы.
