Итоги Итоги - Итоги № 40 (2012)
— Однако ученый совет выразил «единодушное несогласие» с «оценкой протодиаконом Андреем Кураевым этой возмутительной акции». Вам уютно в статусе диссидента?
— Я не считаю себя диссидентом. Просто иногда вижу чуть дальше, чем некоторые другие. Что касается ситуации с этим феминистками, по-прежнему убежден, что стратегически — в расчете не на одну неделю, а на месяцы и годы — моя позиция правильна. Я сразу тогда сказал, что будет грандиозный скандал, но именно в том случае, если будет жесткая реакция с нашей стороны. Ведь главная цель такого рода перформансов — реакция зрителей. И эта реакция была заранее запрограммирована. Зачем же вести себя подобно дрессированным собачкам? Могу лишь повторить сказанное тогда: будь я ключарем храма, я бы накормил этих девчонок блинами, выдал по чаше медовухи и пригласил бы зайти вновь, на чин прощения...
Лишь в одной перспективе можно счесть мою позицию ошибочной и церковно вредной. Если считать за благо превращение Церкви в политико-боевую единицу. Тогда все логично: чтобы добиться полного некритического послушания паствы, надо ее запугать. Для этого нужно указать ей на кольцо врагов и фронтов. Кроме того, надо ее малость задобрить, бросив лозунги, потакающие низким инстинктам. У большевиков это было «грабь награбленное», сегодня подобную роль может исполнить призыв «все на защиту поруганных святынь, бей осквернителей и критиков!». А потом видом этой истеричной толпы запугивать другие общественные силы и структуры... Логично, политтехнологично. Но очень цинично. Я не могу поверить, что таковы замыслы патриарха Кирилла, а потому и свою позицию не считаю предательской или диссидентской.
Я давно привык к тому, что кому-то из мирян или сослужителей мое поведение кажется неправильным. Привык и к тому, что по многим вопросам моя позиция, поначалу казавшаяся диссидентской и маргинальной, становилась более или менее общепринятой. Какая истерика была по поводу введения налоговых номеров и штрихкодов! Как меня тогда только не называли — и агентом ЦРУ, и антихристом... Сейчас утихло. Но извинений от былых хаятелей я так и не дождался.
— Всезнающая «Википедия» сообщает, что, учась в старших классах школы, вы выпускали газету «Атеист». Все верно?
— Это была стенгазета, висевшая в нашем классе. Выпустил я ее два, максимум три раза. Был тогда под большим впечатлением от творчества Марка Твена: перу этого писателя принадлежат не только замечательные истории из жизни Тома Сойера, но веселые сатирические зарисовки на тему религии. Несколько таких рассказов я, говоря современным языком, перепостил. В этом не было особого богоборчества. Просто моему подростковому умишку это показалось интересно и смешно.
— После школы был философский факультет МГУ — кафедра истории и теории научного атеизма. Сами выбрали специализацию?
— Увлечение философией было у меня, можно сказать, наследственным. Я вырос в академической среде: отец, Вячеслав Иванович Кураев, был специалистом в области формальной логики. Я очень любил подслушивать разговоры отца и его друзей... В общем, вопроса, на какой факультет поступать, не было. Но что касается кафедры, выбор по большому счету был случайным. Научный коммунизм отпал сразу — там не было ничего, кроме трескучей пропаганды. Отец, помню, показал мне на одного своего однокурсника и спросил: «Хочешь быть таким же?» Тот занимался как раз научным коммунизмом и отличался изрядным занудством. Я сразу сказал: «Нет-нет, не хочу». Логика и зарубежная философия выглядели более заманчиво, но беда в том, что на обеих кафедрах слишком хорошо знали моего отца. Не хотелось прослыть папенькиным сынком. Оставался научный атеизм. Идеологической шелухи, несмотря на «страшное» название, там было в общем-то не так много. По сути обычное религиоведение. Решил для себя: если мои будущие собеседники, религиозные авторы, меня переубедят, буду изучать религиозную философию. Если нет — материалистическую. И так и так интересно.
— По мнению некоторых ваших недоброжелателей, Андрей Кураев — вовремя сориентировавшийся карьерист. Почуял, мол, wind of change и из профессионального безбожника переквалифицировался в профессионального богослова.
— Есть такой анекдот: если видишь швейцарского банкира, выпрыгивающего из окна, без раздумий делай то же самое. Те, кто считает Андрея Кураева ловким карьеристом, ставят мое историческое чутье на один уровень с этим банкиром. Ну а если серьезно, то крестился я через неделю после смерти Брежнева. Почувствовать ветер перемен было очень сложно. Решение созрело, конечно, гораздо раньше, но толчком послужил приход к власти Андропова. Дело в том, что среда, в которой вращался я — московская интеллигентская, немножко диссидентская, — склонна была персонифицировать проблемы страны. Вот, мол, косноязычный кремлевский старец уйдет, и начнутся перемены. Но когда старец умер, стало понятно, что дело не в нем, дело в системе. Я решил, что не стоит ждать серьезных перемен в мире газет. Надо искать другой путь, производить перемены на другом, более глубоком уровне. В самом себе.
— Ну а что послужило причиной мировоззренческого переворота? Где эта точка перелома?
— Думаю, это похороны Высоцкого в июле 1980-го. Я с отцом стоял в очереди в Театр на Таганке, затем — на кладбище. А многие мои однокурсники стояли с красными повязками в оцеплении. Да, сейчас, задним умом, я могу понять, что на самом деле и они тоже были правы. Любую толпу, пусть даже самую интеллигентную, необходимо сдерживать. Но мы зримо оказались по разные стороны барьеров. Пока еще барьеров, не баррикад. Психологически это тогда очень остро мной переживалось. Очень захотелось зайти за красные флажки. Один из аргументов, обративших меня к Церкви, был такой: если власть ежедневно врет по самым разным поводам, то, возможно, она соврала и в том, что она же сама называет основным вопросом философии.
— Как родители восприняли ваше воцерковление?
— Очень болезненно. Я не сразу сказал им о своем крещении. Это открылось лишь через два года, совершенно случайно: родители вернулись с дачи раньше времени, а я, уйдя на службу, оставил дома не спрятанными молитвослов и иконки. Несколько дней дом был весьма и весьма неспокоен. Были слезы, уговоры... Нет, мне не пытались доказать, что Бога нет. Родители никогда не были воинствующими атеистами. Переживания были чисто земные: «Как же так? Для Андрюши теперь все двери будут закрыты, карьера не состоится». Я в свою очередь убеждал родителей, что не собираюсь бросать учебу и убегать «в леса». Через несколько дней отец первым пришел в себя и сказал: «Ты знаешь, я, пожалуй, рад, что ты крестился. Теперь в твоих руках ключ ко всей европейской культуре». Однако мой выбор в итоге стоил ему карьеры. Отец тогда работал помощником вице-президента Академии наук СССР академика Федосеева, курировавшего гуманитарные науки. Официально отцовская должность называлась «ученый секретарь секции общественных наук Президиума Академии наук СССР».
— Понятно: передний край борьбы за «передовую» идеологию.
— Не совсем так. Секция общественных наук просто координировала работу сети гуманитарных академических институтов. Туда входили в том числе Институт научной информации по общественным наукам, Институт Европы, Институт США и Канады и прочее, и прочее. То есть те аналитические центры, где выковывалась грядущая эпоха, горбачевская перестройка. Поэтому это не было ни идеологическим цирком, ни партийным гетто. Это был мир очень беспокойной, недогматической, творческой мысли. Кстати говоря, главной продукцией этих институтов были закрытые, секретные записки, в которых вождям говорилась правда. Но вожди уже были не в состоянии ее прочитать. Отец притаскивал с работы кучи «секретных материалов». Я, конечно же, их пролистывал, а потом на следующий день был героем дня в университете. Рассказывал однокурсникам и преподавателям новости, о которых не сообщала программа «Время»...
— И при таком-то либерализме отец пострадал за крестившегося сына?
— Дело было не в крещении. На человека, который просто ходил церковь, власти не обращали особого внимания. Проблемы и у меня, и у моей семьи начались после того, как я решил поступать в семинарию. Это был уже совершенно иной уровень «антисоветскости». Отец решил «по-честному» предупредить шефа о моих планах. Но академик Федосеев тут же настучал в ЦК, и вскоре отцу ясно дали понять, что он не может работать на прежнем месте. Его резко понизили в должности. Спустя годы отец рассказал мне, что мой демарш перекрыл ему путь в Париж: его хотели послать на многолетнюю работу в ЮНЕСКО. А еще Федосееву пришла в голову «замечательная» идея: отправить меня на перевоспитание в армию. Я ведь после окончания университета был лейтенантом, а по военной специальности — замполитом. Академик принялся звонить в ЦК и Министерство обороны, требуя, чтобы меня немедленно призвали. К счастью, там оказались здравомыслящие люди, которые разумно решили, что Советской армии такие замполиты не нужны. И вопрос был закрыт.
