Журнал Русская жизнь - Телевизор (июль 2008)
А что же учебник? «Учебник должен представлять собой исключительно справочную книгу, в которой ученик мог бы найти изложение биографических фактов, хронологию произведений, литературу о писателе и проч. Все остальное должно быть исключено. Работа должна слагаться из чтения текста с попутными остановками, из беседы учителя с учениками после прочтения и из докладов, которые составляются учениками на основе материала» (Б. М. Эйхенбаум). Последнее требование сегодня нуждается в ревизии - тогда ведь интернета не было…
А кто же, собственно, будет служить оператором, извлекающим из сочинений классиков тот нравственный потенциал и те эстетические представления, ради которых, собственно, и весь сыр-бор?… Взять на себя эту функцию удастся (и давно удается) какой-то части учителей - тем, у кого есть в наличии и потенциал, и представления (я у одной из таких словесниц училась). Но главным остается установление непосредственного контакта школьника с текстами. Многосложное устройство литературы таково, что тогда она каким-то образом сама заряжает потенциалом и формирует эстетическую компетенцию. Правда, только в детстве и отрочестве. Ну, еще в юности - очень недолго. А дальше уж - по Твардовскому: «Как в тридцать лет /Рассудка нет, - / Не будет, так ходи».
… Говорилось уже, что немалая часть конкурсантов узнала-таки авторов фрагментов - одного, двух или даже трех. Встречались и ошибки, не менее ценные, чем точное знание: когда, например, Гоголя принимали за Гончарова или о фрагменте из «Легкого дыхания» девочка написала с неуверенным вопросительным знаком - «Тэффи?»
Но были вещи для меня совершенно непостижимые - хотя люблю биться до конца, разгадывая загадочное. Обычно не угадавшие называли других известных писателей. Но были десятки работ, где авторами прозаических фрагментов были названы знаменитейшие поэты, включая Некрасова, Блока, Маяковского, Ахматову, Есенина.
Вот здесь я стала в тупик и выйти из него самостоятельно не могла. И преподаватели филфака Якутского университета, с которыми я встретилась вечером уже после своей лекции о современной литературе для городской интеллигенции, тоже объяснения не находили. И обратилась я к студенту филфака, получившему первую премию среди студентов:
- Это же ваше поколение - ну, в чем тут дело? Можно принять Толстого за Тургенева. Но как можно прозу Толстого принять за стихи Тютчева или Ахматовой?
И он сказал:
- Я, кажется, понимаю. Это из-за тестов. Сейчас в школе много их предлагается. И всегда один вариант - правильный, а остальные - просто абсурдные, из другой совсем оперы. И если не знают ответа - просто, чтоб заполнить пустое место, лепят все подряд. Так и тут, видно, сделали.
Вот они, ЕГЭ-то, до чего доводят.
II.
Не подумайте только, что я присоединяюсь к одному из излюбленных сегодняшних обобщений: школьники ничего не читают.
«Никто», «ничего» - это все от лени, от потачки себе. Замечательное словесное средство, избавляющее от утомительных наблюдений, раздражительных размышлений, ну и, соответственно от усилий и действий.
Сложность, интересность и драматичность жизни внутри нашей страны в немалой степени определяется тем, что страна очень большая. Несмотря на отвратительные демографические прогнозы, сегодняшние 140 миллионов - число внушительное. Потому и тех, кто не читает, полно, и тех, кто читает, немало. Те 5-6 человек в классе, которые Пушкина все-таки читают, - это уже в абсолютном выражении весьма внушительное число.
Проходил вот тут недавно III Московский международный книжный фестиваль. Согласилась и я принять участие - решила провести блиц-викторину по русской истории и литературе, а также рассказать о рубрике «Успеть прочесть», которую второй год веду в очень хорошем, на мой взгляд, журнале «Семья и школа». Речь в моих статьях, обращенных не к взрослым, а именно к подросткам (сейчас «Время» издает небольшой сборник этих статей под названием «Не для взрослых»), идет о тех книгах, которые непременно надо успеть прочитать до 16-ти. «Приключения Тома Сойера», рассказы Б. Житкова, «Три толстяка».
И вот очень хорошая журналистка Елена Дьякова с привычным трагическим упоением описывает в «Новой газете» фестивальные события: «Имя главного героя „Капитанской дочки“ не сумел вспомнить никто… Московские школьники не помнят имени Петруши Гринева. Что объяснимо. И уже кажется почти естественным».
Если б имела она возможность задержаться в этой аудитории еще немножко, то услышала бы, как московские школьники называли имя, отчество и фамилию главной героини «Капитанской дочки» и даже имя и отчество ее отца, славного капитана Миронова. А крохотная девочка с ходу перечислила все сказки Пушкина, а потом первой выкрикнула заглавие книги Марка Твена. А пятиклассница шпарила наизусть из незаконченной «Сказки о медведице», знание которой я вменяю только студентам-филологам. Ее сосед, шестиклассник Максимов, вообще был готов ответить на все решительно вопросы; забрал кучу премиальных книг и гордо ушел, не дождавшись присуждения ему же премии и по одному письменному ответу по русской истории. Так что насчет того, что считать для нас «естественным», - не все так просто!
III.
Вернемся же к русскому языку.
Все, что происходит с ним сегодня, может быть по-настоящему осмыслено, только если мы представим себе речевую жизнь советского времени, обступавшую нас лозунгами, глядевшими со всех стен. «… Помогают формировать морально-политический облик поколений, в основе которого коммунистическая идейность… горячее желание беззаветно служить делу дальнейшего совершенствования построенного в нашей стране развитого социалистического общества…» Как раз канун перестройки - газета «Московский литератор» в конце 1985-го. Но создан и сцементирован этот язык был много раньше.
«Тридцатые годы - это прежде всего время цитат и лозунгов. Они были везде, в любом учреждении, на улицах, в газетах, журналах, даже на спичечных коробках. Они кричали, требовали, проклинали и звали вперед…»
Дальше у автора примеры - из Сталина («Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!»; в последнюю предвыборную кампанию возродилась на глазах манера таких семантически опустошенных, но полных наступательности лозунгов, за которыми стояла тень подзабытого «Кто не с нами, тот против нас!»).
Я цитирую книгу, замеченную мною только десять лет спустя после ее выхода. Автор - капитан первого ранга в запасе, 1926 года рождения, И. Д. Шабалин - назвал свое мемуарное сочинение «Свидетель социализма».
В ней назван огромной важности факт семидесятилетнего советского устройства - партийная монополия на язык. В большой недавней работе «Язык распавшейся цивилизации» я, среди прочего, отмечаю, как тексты, созданные на этом языке, в течение трех дней Августа 1991 года, потеряв властную функцию, потеряли и коммуникативную.
А что же сами слова и выражения, из которых состояли эти тексты? Значительное их число, отмывшись от советской раскраски, вернулось в ячейки русской речи. И лишь часть сограждан пока еще вздрагивает, читая миролюбивые по авторскому замыслу строки про замечательную поэтессу Марию Степанову: «Читатель вправе ждать от нее многого и предъявлять к ее таланту самые серьезные требования…» И те же самые граждане веселятся, охотно вступая в конвенциональные отношения с автором, играющим советизмами: «Хабаров стал всерьез и надолго задумываться о жизни» (рассказ Евгения Попова). А другие читатели - моложе, скажем, 30 лет - знать не знают, в чем тут понт.
Так же сегментирует читательскую аудиторию и роман «Мастер и Маргарита». Только часть сегодняшних читателей понимает авторскую игру с советизмами, поскольку помнит их в составе грозной и действенной официозной речи. «… Крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить ее в печать», «Прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре… То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это был разговор на какую-то ненужную тему». Чтобы увидеть едкую игру Булгакова, надо знать, например, что в «политически сомнительных формулировках» обвиняли в 1955 году авторы Записки в ЦК КПСС журнал «Вопросы истории», в котором робко приподымала голову после Сталина советская историческая наука. Или увидеть в горе опубликованных сегодня секретных документов донесение 1963 года ленинградской цензуры партийным органам о том, что ее, цензуры, усилиями в работе Д. С. Лихачева «ненужная, путаная концепция, ведущая к идеализму, была снята».
Иногда советизмы употребляются сегодня почти всерьез, в принципиальной полемике - видимо, с бессознательной верой в то, что они действительно живы: «Упрямый недобиток, не желающий идти в ногу со всеми остальными и потому при всей своей омерзительности вызывающий даже какую-то симпатию» (Олег Кашин во время предвыборной кампании об одном из партийных активистов).
