Газета Завтра - Газета Завтра 195 (34 1997)
— Фу, — брезгливо сказал отец. — Что же, у них нет центрального отопления?
— Нет, — сказал Генрих. — Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.
— Ты постарел, — сказал отец, вглядевшись в Генриха. — Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, — повторил отец и положил руки на шоффаж. — Холодно у тебя, — сказал он озабоченно.
— Дом потому что старый, средневековый, — оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. — Пап… — начал он и остановился.
— Что? — спросил отец и потер руку об руку. — Холодно, холодно у тебя, — повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. — Холодно в квартире блудного сына, — произнес он. — Где твоя жена? — спросил он…
— Ты же знаешь… — запнулся Генрих.
— Где твои дети? — продолжал отец. — Где твой очаг? Где мы — твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? — Отец замолчал. — Один ты… Тебе не страшно? — вдруг спросил он Генриха.
— Страшно, пап… — признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room*, постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.
— Пап, почему ты в шапке? — спросил Генрих. — Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…
— Помнишь, — сказал отец удивленно. — Я думал, ты все забыл… — И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: — Ну что, сынку, помогли тебе твоя ляхи? — И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…
— Не имеешь права, — сказал тихо Генрих. — Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…
— Не продал… не продал… — задумчиво сказал отец. — Себя, может быть, продал? — полувопросительно сказал он. — Может быть, себя… — и замолчал.
— Пап, как ужасно, — сказал Генрих тихо, — у нас никогда не было времени сесть и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе.
— Да, — сказал отец глухо, — ты прав, времени у нас было немного…
— Потом я был занят — первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…
— Может быть, в другом рождении, — глухо сказал отец. — Поговорим…
— А вдруг мы не узнаем друг друга, — прошептал Генрих. — Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли.
— Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, — так же глухо сказал отец. — Смотри в оба, — и усмехнулся нерадостно.
— Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, — и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. — И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты.
— Ладно, чего там, — сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: — И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. — И опять высморкался. — Плоть от плоти, кровь от крови…
— Я думал — это нонсенс, кровь от крови, — тихо сказал Генрих.
— Баб бы лучше вспомнил, — сказал отец. — Вон в войну орали над убитыми: “Кровиночка ты моя, сокол ясный…” А ты сомневаешься. Дурак еще ты, — сказал отец.
— Я суп ем, — вдруг объявил Генрих. — Как мать велела. Чтоб язвы не было.
— Хоть в этом мать слушаешь, — усмехнулся отец. — Хоть это усвоил…
Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.
— Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. — Отец помолчал. — Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…
— Может, и заведу, — сказал Генрих неожиданно для себя. — Есть у меня одна… — Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. — Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, — прибавил он Алиске полгода…
— Ничего, что молодая, — сказал отец. — Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили. Молодая даже хорошо, — повторил отец. — Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? — спросил отец.
— Нет, англичанка.
— Рыжая небось? — усмехнулся отец. — У меня была одна, когда в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. — Отец хмыкнул.
— У меня — желто-зеленая, — почти весело сказал Генрих.
— Сумасшедший, как всегда, — хмыкнул отец. — Неисправим. Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. — Пора мне, — сказал отец. — Помни, на всякий случай, что ты — сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет.
— Да, пап, буду помнить.
Отец поднял руку и снял шапку. Через мгновение в прихожей уже никого не было. Только все так же отражалось в стекле выведенное кровью “Diskos”.
ЕЩЕ РАЗ ОБ ИТОГАХ "ПИРАМИДЫ"
Ольга Овчаренко
“Пирамиду” Леонова не успели прочитать. Время чтения куда-то рухнуло вместе с великой Державой.
Сегодня не были бы прочитаны ни “Война и мир”, ни “Мертвые души”. Так же, как оказались непрочитанными “Красное колесо” Солженицына и “Кануны” Белова.
С “Пирамидой” можно спорить, ее можно отвергать, но на таком же глубоком метафизическом уровне. Леоновской концепции мира можно противопоставлять иную, но кому сегодня это под силу?
Пока же нам надо отдать должное подвигу писателя. И бережно собирать крупицы его наследия.
Пройдут тягостные годы, и вновь не милорда глупого, а Белинского и Гоголя, Леонова и Шолохова будут читать благодарные россияне.
Дай-то Бог! А пока мы предлагаем статью верного помощника Леонида Леонова редактора его “Пирамиды” Ольги Овчаренко и фрагменты из неопубликованных вариантов романа.
С АВГУСТА 1992 ПО АВГУСТ 1994 ГОДА я работала с Леонидом Максимовичем Леоновым в качестве последнего редактора его романа “Пирамида”. Не спешила и не спешу с публикацией своих воспоминаний, ибо считаю, что Л.М.Леонов как художник и мыслитель намного опережал уровень постперестроечного общества, и боюсь, что не смогу донести до современного читателя всей глубины раздумий, возможно, последнего гения русской литературы над судьбами своего Отечества и мировой цивилизации.
Однако появление в печати некоторых воспоминаний и статей о Л.М.Леонове, в частности, опубликованной во 2-м номере журнала “Наш современник” за текущий год статьи С.И.Шуртакова (Шуртаков С.И.Подводя итоги. — Наш современник, 1997, N 2. — С. 152-160), заставляет меня взяться за перо, чтобы дать более полное представление о замысле “Пирамиды” и особенностях работы над нею ее автора.
Видимо, это тем более необходимо, что в свое время, когда решался вопрос об издании “Пирамиды”, не надеявшийся свести воедино все ее варианты автор предложил опубликовать роман в виде отдельных, хотя и многочисленных фрагментов. Вместо стыковки их между собой писатель предполагал дать комментарии редактора некоторые эпизоды не должны были прописываться полностью — им надлежало следовать в конспективном изложении, причем не автора, а опять же редактора.
После знакомства с текстом “Пирамиды”, представленным мне моими предшественниками-редакторами, я пришла к выводу, что есть возможность состыковать между собою все эпизоды романа, не нарушая целостности авторской речи и не перемежая ее стилистически чужеродной речью редактора, которого сам Леонид Максимович, в стремлении во что бы то ни стало опубликовать роман и не веря в возможности более или менее естественной стыковки его эпизодов, готов был вознести до звания соавтора.
В результате очень серьезной двухлетней работы стыковку удалось благополучно завершить. Я относилась к “Пирамиде”, как к сакральному тексту: ни одно слово, ни одна буква не были сокращены без разрешения Леонида Максимовича, поэтому бывает очень обидно слышать, как некоторые “вспоминатели” заявляют, что в ранних редакциях “Пирамиды” что-то было лучше, чем в поздних, намекая, что в этом есть доля редакторской вины. Выбор вариантов для публикации осуществлялся самим писателем. Может быть, этот подход не всегда шел на пользу роману, так как из-за болезни глаз Леонид Максимович не мог увидеть романа в его целостности. Но Леонов сознательно шел на то, чтобы ввести читателя в свою творческую лабораторию и показать некоторые эпизоды романа как бы в различном освещении.
