Журнал Русская жизнь - Земля (сентябрь 2007)
Дом, как доломали, отвезли в другую деревню. Сначала это был, наверное, сельсовет. А потом отдали под клуб. Это я со слов отца знаю, он потом уже уходил на заработки как раз в те края и видел наш дом. А кладовая была кирпичная, ее разобрали и школу построили. Тогда как раз колхоз свое строительство организовывал, свою жизнь. Кирпич нужен был, а кирпича нигде, в области даже, не найти было. Вот наша мастерская на школу и пошла. Церковь еще была на горе, ее тоже разобрали.
А потом деваться было некуда, и вступил отец в колхоз. У меня справка есть из архива, там все напутано: «Отсидел восемь лет». Никакие восемь лет он не сидел. Год-полтора лес валил. Потом вернулся домой. А дома нет, ничего нет. Вот он пришел и сел писать заявление в колхоз. Еще у нас была промартель такая, делали сани, телеги, бочки. У этой промартели была договоренность с колхозом, чтобы мастеровых людей в нее отпускать. Вот он зимой там работал - в колхозе зимой какая работа? А летом всех с промартели снимали, и все они ехали на поле. Вот так он колхозником и был до самой смерти, пенсии никакой не заработал. Старик уже немощный, семьдесят девять лет, и работать не мог, и пенсию не получал. Ее тогда и не было, это Хрущев потом уже стал назначать пенсии колхозникам.
Е.В. У нас семья была большая. Нищие мы были. Отец умер, когда мне было девять месяцев. Мать одна нас поднимала. Была корова, лошадь была. Стали организовывать колхоз, а мать в него не пошла. Ей лошади было жалко. Что я, говорит, без лошади буду делать. Семья большая, то сена надо привезти, то еще что. Вот нас и стали обирать. Пришли как-то, а у нас ничего не было, только картошка. Выгребли всю картошку, ничего не оставили. Бабушка старенькая, говорит: «Ой, сынки, оставьте хоть на похлебоцьку!» А они выгребли все. И там еще у нас корзиночка стояла, в ней было штук пять яиц. Один говорит: вот я чего нашел, тут яйца. А другой ему отвечает: за чем пришел, то и бери, лишнего не трогай.
А потом, тоже ни за что, отобрали сундук. У нас была тетка, мамина сестра. Она вышла за вдового, а он был богатый раньше, у него от первой жены много добра осталось, сарафаны всякие, платки шерстяные. Тетка матери и говорит: ты давай у себя спрячь куда-нибудь, у вас искать не будут. Взяла и сделала из всего этого постель, матрас надела и привезла к нам. Положили на наш сундук. Потом все-таки к нам пришли искать их барахло. А мать неловко поступила: нас обыскали, сундук посмотрели, там, конечно, ничего нету, только материно приданое бедное, они-то другое искали совсем. И хотели уходить уже. Мать стала поднимать эту постель обратно на сундук, а постель-то тяжелая. Они сразу внимание обратили и все это отобрали, и сундук наш тоже отобрали. А на сундуке лежали мои валеночки, только-только их сваляли. Я как начала плакать: «Отдайте мои сапоги!» Мне их отдали, уж больно плакала. Вот так вот. Разоряли почем зря, ни за что, вдовую женщину. Я была у матери пятой, все девочки. Одна сестра была инвалидом. Она не росла, маленькой осталась, и язык во рту не помещался. Да бабушка старенькая. И все равно разорили. Есть было нечего. Мы все ели. И лебеду, и листья липовые. Корни какие-то копали, мама их сушила. Я еще с бабушкой ходила в церковь, она покойников обмывала. Как помрет кто, за бабушкой посылали. А она меня с собой берет, по поминкам, в церковь. Вот так и выживали. А потом уже, конечно, в колхоз вступили. Наше поколение было не счастным. И детство, и юность - все тяжело было.
Клавдия Алексеевна Глущенко (Нечаева), село Казинка Валуйского района Костромской области
Тогда эта земля еще называлась ЦЧО, Центрально-Черноземная об ласть. Наше село где-то триста - триста пятьдесят дворов, половина из них зажиточные. То есть те, у кого было по две коровы и лошади, ну и подсобное хозяйство: свиньи, овцы и так далее. Все, кто хотел работать, кому здоровье позволяло, все жили нормально. Перед революцией в селе земство даже построило две школы и больницу. Наша семья тоже считалась зажиточной. Дедушка с бабушкой, папа с мамой, Георгий Кириллович, брат папин, и я с двумя младшими сестрами. Я с самого малолетства за ними смотрела, ведь тогда как: родила мамаша, посидит дома месяца два и снова в поле. Младенца брали с собой, на оглоблях от повозки подвешивали люльку. Родители работают и тут же я при деле.
Дундук, прадед мой, был в числе пяти мужиков, которые до 1917-го имели сбережения в золотых монетах. Он их всегда носил с собой, в мешочке на поясе, даже спал с ними. И был в селе купец Соколов, хозяин маслобойни, который чувствовал, что скоро революция и надо сбегать. Он знал, у кого из мужиков есть золото. Вот он собрал их и говорит: «Чего вам его таскать, тяжесть такую, давайте поменяю по выгодному курсу на ассигнации». Дед пришел довольный: теперь легче носить, бумажки можно и в сапог прятать. И в ночь дня через три Соколов исчез, а тут как раз и революция, на том и конец.
Папа мой Алексей Кириллович до революции служил в Петрограде, в Преображенском полку. В Семеновском были все до одного рыжие, а в Преображенский брали высоких, черных, с карими глазами. В феврале они поддержали Керенского, а после он же их и расформировал как неблагонадежных. А в деревне у нас началось: сегодня белые, завтра красные, белые отца забрали, а через некоторое время опять красные. Штаб расположился у нас: дом-то большой, в нем всегда останавливались начальники, даже в сорок первом штаб немецкий квартировал. Так красные бабушку и маму чуть ли не к стенке: признавайтесь, где ваш сын. Ну, слезы, объяснения всякие: вот у нас дети малые, вот мы старики… А папа тем временем как раз бежал от белых из-под Ельца и шел домой полторы недели, пешком по ночам пробирался. И как раз когда они бабушку допрашивали, смотрят в окно - а он идет по огороду! Все так и замерли, тогда ведь просто все было. А он входит смело, поздоровался с ними и рассказывает, что отстал от красных, от другой части (никаких же документов не было), семью навестить. Они ему: «Хочешь у нас остаться?» - «Конечно». И в тот же день ушел с ними. Потом, при коллективизации, это нам очень помогло.
Во время нэпа продовольствие в деревни не завозили, зато стали появляться промтовары - ситец, сельскохозяйственный инвентарь. И население вздохнуло: будет подниматься деревня в развитии. Папа был очень доволен этой политикой, у крестьян зажиточных завелись новинки, было куда расти. Мужчины у нас в семье все были работящие, крепкие, среди деревенских мужиков они пользовались большим авторитетом. Я вот хорошо помню: четыре раза в год, на Казанскую (это у нас престольный праздник был), на Покров, на Новый год и весной на Сороки, в Казинке была ярмарка, карусели ставили. Дундук сидел в эти дни на крыльце, борода у него белая-белая была, длинная, развевалась по ветру. А по улице подводы одна за одной, и все мужики проезжие снимали шапки и кланялись: «Семен Афанасьичу!» Значит, было за что кланяться. Этот авторитет от него и к папе моему перешел, Алексею Кирилловичу. Во времена папиной молодости принято было хохлам с москалями на кулачках драться, где раньше дом стоял купеческий, это была у них нейтральная территория. Собирались весной или осенью, потому что летом некогда было дурачиться. И, как рассказывали папины сверстники, когда появлялся Алеха, хохлы сильно настороже были, потому что у него кулак, как махотка. Это горшок такой глиняный.
А потом, он ведь умный был и считался грамотным. Окончил школу двухклассную. Много очень читал, все книги в библиотеке учительской, я еще удивлялась, откуда у него время на это, ведь с утра до вечера работа. Когда в 1917 году он служил в Лифляндии, солдаты дом господский разграбили, так все тащили ложки серебряные, а он привез чемодан книг. И всегда выписывал газету «Правда», а нам «Пионерскую правду». И очень важно было для семьи, когда по вечерам садились все вместе, и он читал вслух. Мама умела только про себя, по складам, а между тем потихоньку всю «Анну Каренину» прочла. И расписываться умела, хоть с трудом, но полностью: Нечаева. И вот наступил момент, когда надо было ликвидировать на селе безграмотность, так что же? Не могли учителя такое количество народа потянуть, вызвали папу в сельсовет, поручили ему этим заниматься. И по вечерам в нашем доме при свете керосиновой лампы собирались бабы, человек по десять, и учились по букварю.
Благодаря папиному авторитету мы и спаслись, когда началась коллективизация. У бабушки было три брата, они организовались с отцом и приобрели инвентарь: сеялку, веялку, какой-то плуг необыкновенный. Вот за это их потом и раскулачили первыми среди нашей родни. За крепкое хозяйство, за дома хорошие отправили всех в Караганду с семьями. Дедушку моего по маминой линии раскулачили за то, что пчеловод был знаменитый на всю деревню, только у него одного была пасека. Домишко его был неважный, глиняный, но жили чуть ли не по-городскому: чистенько, аккуратненько, всегда самовар на столе, хорошая посуда, когда начинали качать мед, гостей много было. Раскулачили.
