Николай Устрялов - Германия. В круговороте фашистской свастики
20 июля рейхсканцлер сместил социал-демократическое правительство Брауна в Пруссии и назначил сам себя, силою президентского указа, имперским комиссаром Пруссии, со всеми правами министра-президента. Так восстанавливалось старое дореволюционное положение. Германия как бы возвращалась к путям Бисмарка. Рейх «аннексировал» Пруссию — вернее, старая Пруссия через посредство империи воскресала к жизни. Реформа произошла путем «нажима на закон», маленькой революции сверху; ее правомерность удостоверял рейхсвер. Социал-демократические министры, обвиненные в попустительстве преступному коммунизму, «подчинились насилию» и пожаловались в Лейпцигский Верховный суд. Последний в конце октября вынес соломоново решение: правительство Брауна «продолжает существовать», однако сохраняет лишь те полномочия, которые не относятся непосредственно к управлению; президент, не имея права лишать министров должности, может временно устранить их от несения тех или иных обязанностей. Иначе говоря, переворот был санкционирован; социал-демократы получали только весьма сомнительное «моральное» удовлетворение, но аппарат власти в Пруссии переходил к людям Папена. Нужно к этому прибавить, что смещенное правительство Брауна уже давно потеряло поддержку прусского ландтага и пребывало у власти лишь потому, что антиправительственное парламентское большинство оказалось «отрицательным», т. е. не было в состоянии выдвинуть взамен отвергнутого наличного правительства никакого нового. В папеновском перевороте было, таким образом, сочетание старой идеи «разума государства» с фактом краха демократического права. Гитлеровская пресса шумно приветствовала переворот и подчеркивала, что это только начало: «Предателям 1918 года место на фронтах и гильотинах».
В области экономической правительство, демонстративно высказавшись против «государственного социализма» и за неограниченную частную инициативу, разрабатывало программу, проведенную затем в порядке чрезвычайного президентского декрета от 4 сентября. Согласно этой программе, в интересах оживления производства, выпускаются особые «налоговые боны», которые государство обязуется принимать в уплату налогов будущего пятилетия и которыми уплатившие налоги промышленники могут финансировать свои предприятия и операции; «в целях сокращения безработицы» разрешается понижать уровень заработной платы; если, мол, таким образом удастся предоставить работу части безработных, а кризис начнет изживаться, должно произойти общее улучшение хозяйственной обстановки. Эта экономическая программа являлась по существу своему «спекуляцией на улучшение» в близком будущем мировой хозяйственной ситуации и в то же время своеобразной попыткой «навертывания конъюнктуры». Реально и сегодня она ложилась дополнительным бременем на плечи трудящихся. В широких массах она была встречена враждебно. В области аграрной политики правительство, всецело и всемерно охраняя интересы юнкеров, проводило жесткий аграрный протекционизм. При этом казна не останавливалась перед затратами и на прямые субсидии прогорающим прусским помещикам (Osthilfe). Правительственная пресса откровенно подчеркивала, что задачей кабинета является «реконсолидация буржуазного режима в Германии», санирование старых правящих классов.
Выборы 31 июля, дав гитлеровцам 230 мест в палате вместо прежних 107, все же не принесли им абсолютного большинства (37, а не 51 %). Результаты кампании были достаточно показательны. Страна послала в парламент отрицателей парламента по преимуществу: из 607 голосов 319 принадлежало право-левой «коалиции ненавистей» — гитлеровцам и коммунистам, открытым врагам Веймара. Средние партии неотвратимо таяли, зато фланги росли и крепли; на парламентских скамьях рассаживались легально депутаты гражданской войны. Правительство, поддерживаемое лишь националистами, не собрало в палате и полсотни голосов. «Покатый живот старика Гугенберга, — констатировал на митинге Геббельс, — малоустойчивая база для правительства, желающего жить и действовать».
Начались переговоры о составе правительства. Гитлеру предлагали войти в кабинет фон Папена: на этот случай ему был обещан пост вице-канцлера, а его политическим друзьям уделялось несколько не первосортных портфелей. Гитлер ответил требованием предоставить ему «всю полноту власти и ответственности»; иначе он перейдет в оппозицию. Его вдохновлял пример Муссолини. Но ему не хватало похода на Берлин. Президент «очень категорически», как заявляло официальное сообщение, отклонил его домогательства, заявив, что президентский кабинет не должен быть партийным; если же г. Гитлеру угодно перейти в оппозицию, то пусть он ведет ее «рыцарски», памятуя о благе фатерланда. На этом переговоры прервались, к удовлетворению Гинденбурга, в старомодной душе которого образ шумливого уличного вожака не вызывал никаких симпатий: «пока я президент, — будто бы объявил он своей свите, — этому ефрейтору не бывать канцлером». Его старым сердцем крепко овладел фон Папен, политик приятный во всех отношениях, и кабинет баронов оставался у власти в неприкосновенности.
Раздраженный и «разыгранный» вчерашними союзниками, фашистский вождь облачается в мантию парламентского легализма и начинает флирт с католическим центром на предмет совместной оппозиции правительству и создания парламентского большинства. Если в союзе с Гугенбергом он опрокидывал Брюнинга, то почему же теперь в союзе с Брюнингом не попытаться низложить олигархию Гугенберга-Папена? Таковы фигуры политической кадрили, которой тема — борьба за власть.
В стране вновь оживился террор, и коричневый дом не торопился призвать свои штурмовые отряды к умеренности: очевидно, «легализм» наци имеет свои пределы. Правительство, после некоторых колебаний, издало 9 августа чрезвычайный указ, угрожавший смертной казнью за акты политического террора. Вскоре на основании этого указа трибунал в Бейтене вынес пятерым гитлеровцам смертный приговор за зверское убийство коммуниста. Приговор этот, пусть не приведенный в исполнение и впоследствии смягченный, вызвал оглушительный шум в расистских кругах. «Убитый, — возмущалась гитлеровская пресса, — сугубый подчеловек (zwiefacher Minusmensch): поляк и коммунист, и впрямь слишком долго злоупотреблявший правом жить на немецкой земле. Дело идет о жизни и смерти германской нации». Сам вождь ответил на приговор горячей приветственной телеграммой приговоренным и громовым воззванием, направленным против правительства Папена. «Всякий, у кого есть чувство чести и свободы нации, — писал Гитлер, — поймет, почему я отказался войти в это буржуазное правительство. Правосудие г. фон Папена кончит тем, что будет приговаривать к смерти тысячи национал-социалистов. Неужели моим именем хотели прикрыть эти методы, меченные смертью, являющиеся вызовом всей нации? Господин фон Папен, я не признаю вашей кровавой объективности. Национальной Германии я желаю победы, а ее врагам марксистам гибели. Но я не могу стать палачом борцов за свободу немецкого народа. Этот акт окончательно определяет наше отношение к нынешнему кабинету. Мы освободим национальную идею от этой объективности, которая ее удушает. Бейтенский приговор вскрыл истинный характер этой объективности: она направлена против национальной Германии». Этим воззванием явно поощрялись дальнейшие подвиги дружинников. Вместе с тем, оно ярко свидетельствовало о температуре создавшейся обстановки.
Канцлер в своей речи на съезде вестфальских крестьян в Мюнстере поднял брошенную перчатку. Обстоятельно изложив доктрину правительства, идеологию «охранительного духа» и «служения Богом установленному порядку», оратор обратился к злобе дня. «То с той, то с другой стороны, — сказал он, — хотят извергнуть политического противника за пределы национального общения и закона. В политической борьбе оправдывают убийство, безнаказанное уничтожение врага. «Объективность» становится бранным словом. Воспротивиться этому упадку политической морали — долг государственной власти. Право не есть лишь орудие классовой или партийной борьбы. Эту марксистскую концепцию я отвергаю даже тогда, когда она выдвигается национал-социалистами. Она оскорбительна для христианской и для немецкой идеи права. Неистовство, которым дышат воззвания национал-социалистического вождя, плохо согласуется с его притязаниями на правительственную власть. Меньшинство, идущее за его знаменами, он не вправе выдавать за всю немецкую нацию, а на всех остальных немцев смотреть как на диких зверей. Если сегодня я выступаю против Гитлера за правовое государство, за национальное единение, за порядок в ведении государственных дел, то этим самым именно я, вопреки ему, — преследую цель, которою вдохновлялись миллионы его сторонников в течение ряда лет в своей горячей борьбе против засилья партий, произвола и несправедливости… Я твердо решил загасить факел гражданской войны и положить конец этому состоянию беспорядка и политических насилий, столь мешающих положительной работе, в которой — единственная задача государства».
