Андрей Буровский - Еврейские погромы. Скорбь по двойным стандартам

Но империя держала народы не только силой. Огромные пространства государства были связаны дорогами. Ими пользовались еще на протяжении всего Средневековья. До XIV–XV веков Европа вообще существовала как бы в тени великого римского прошлого. И в наше время остатки храмов, театров, дворцов, акведуков, мостов, бань можно видеть во всех местах, некогда входивших в состав Римской империи — от Турции до Испании, от Африки до Британии. А часто современные мосты идут по римским виадукам, дороги проложены поверх римских дорог.

Уроженец греческой Беотии Плутарх называл Рим «святым и добродетельным божеством» и утверждал: «Рим подобен неподвижному якорю, на котором держатся судьбы человечества среди колеблющего их вихря».

Другой грек, Элий Аристид, в своем «Панегирике городу Риму» пафосно восторгается счастьем имперских провинций: «Вся земля облачилась в праздничное одеяние; она сбросила свое старое боевое убранство и грезит теперь только о роскоши, украшениях и разного рода удовольствиях. Старинные распри между городами прекратились: теперь они соперничают друг с другом только в великолепии и пышности, каждый стремится быть красивее своего соседа. Все они полны гимнасиями, фонтанами, пропилеями, храмами, мастерскими и школами; кажется, словно мир выздоровел после продолжительной болезни. Благодеяния римского управления так равномерно распределены, что нельзя даже сказать, на чью долю выпадает больше. Все города осыпаны ими, все сияют красотой и блеском, и вся земля осыпана, точно огромный сад»{108}.

Большинство римских подданных вовсе не добровольно вошли в состав империи. О жестокости завоевателей говорили и писали много… Но побежденные были менее цивилизованны, а потому и намного более дики и жестоки. Римляне убивали врагов, распинали преступников, продавали в рабство жителей захваченных городов.

Но римляне не практиковали кровной мести, как галлы и иберы. Они долго вспоминали о чудовищных галльских обычаях украшать конскую упряжь отрубленными головами врагов. Юлий Цезарь истребил всех кельтских жрецов — друидов, ужаснувшись практике человеческих жертвоприношений: друиды сжигали жертву заживо или привязывали за кишки к дереву и заставляли бегать вокруг этого дерева.

А кроме того, стать жителями империи было выгодно. Побежденные смирялись с поражением и включением в империю, потому что многое получали от этого. В том числе и галлы, чья воинственность чуть ли не вошла в поговорку. Были среди них и рьяные враги империи — но в исчезающем меньшинстве.

Стремление учиться у Рима абсолютно преобладало. Характерно решение племени васконов, предков басков: на общем собрании они решили любой ценой сохранить свой язык. Ведь остальные иберы уже почти утратили свои языки, перейдя на латынь.

Ювенал зубоскалил по тому поводу, что «Галлия стала речистой и учит юристов британских»{109}. Как мы видим, основы галльского красноречия и английской юриспруденции заложены еще при Риме… Потомки свирепых воинов усердно учились наукам, которые принесла им римская цивилизация. И научились, и сами стали частью этой цивилизации.

Греция не выступала против власти Рима со времен Митридата и Суллы. Восток вел себя вполне мирно, помогая Риму воевать с персами и парфянами. Даже германцы, которые в конце концов сокрушили легионы и вышли из империи, учились латыни и охотно пополняли легионы Рима.

Римляне не были сентиментальны, но и не были грубы и жестоки. Они уважительно относились к культуре покоренных ими народов и никогда не пытались навязать им своих религиозных установлений. Они требовали только формальных церемоний, символизирующих идею подданства. Жертвоприношение пред статуей императора было актом признания его владыкой — и только.

В реальной жизни бывало всякое, но, как видно на примере того же Флакка, центральная власть защищала скорее провинциалов, чем неумеренно ретивых чиновников.

Плиний Младший наставлял одного из чиновников, который отправлялся в провинцию Ахайя: «Чти богов основателей и имена богов, чти древнюю славу и ту самую старость, которая почтенна в человеке и священна в городах. Воздавай почет древности, воздавай его великим деяниям, даже мифам. Не умаляй ничьего достоинства, ничьей свободы, не останавливай даже хвастливых речей»{110}.

И далее: «Плохо, если власть испытывает свою силу на оскорблениях; плохо, если почтение приобретается ужасом: любовью гораздо скорее, чем страхом, добьешься ты того, чего хочешь»{111}.

Судя по поступкам Цезаря и Августа, с иудеями римляне готовы были вести себя обычным образом, то есть вести себя скорее покровительственно и уважать обычаи страны. Администрация империи на протяжении веков не руководствовалась в своем отношении к евреям какими-либо предубеждениями, для этого она была слишком прагматичной.

Отметим еще одно: на территориях латинского Запада Римской империи не было ни одного погрома. Никогда. Видимо, тут сказалось уже отношение народных масс Рима.

Конечно, когда солдаты, участвовавшие в победном триумфе Веспасиана и Тита, пронесли по улицам Рима драгоценную утварь Иерусалимского храма, они вряд ли испытывали к иудеям братские чувства.

Наверное, Квинтилиан не испытывал чувства общности с иудеями, говоря о «еврейском суеверии». Но это не мешало Квинтилиану с гордостью вспоминать о том, что один раз ему довелось выступать в суде в качестве защитника иудейской царицы Береники{112}.

Откуда же серия войн и откуда же сохраняющаяся третье тысячелетие ненависть к Риму?

Как писал Тацит, «иудеи были единственными, не желавшими покориться, и это усиливало ненависть к ним»{113}.

Единственными, получается, кто не хотел войти в империю.

Знаменитый император-философ Марк Аврелий посетил Палестину в 175 году, после бунта легата Сирии Авидия Кассия. Говорили, что этот очень добрый и спокойный человек «от досады на зловонных и часто бунтующих иудеев» горестно воскликнул: «О маркоманы, о квады, о сарматы! Наконец я нашел тех, кто беспокойнее вас»{114}.

Видимо, было что-то в иудеях, что выделяло их из других народов империи. И это «что-то» римляне видели так хорошо, что им даже изменили обычные толерантность и хороший вкус. Чтобы римский император назвал любой народ «зловонным»…

«Евреи оказались чужаками в греко-римском мире. Это и заложило основы исторического противостояния Иудеи и Рима, независимого от чьей-либо злой воли»{115}. Ведь «в общей исторической перспективе древняя иудейская традиция по своему духовному настрою представляется близкой скорее средневековому типу, который реализовался в зоне господства авраамических верований. Это наблюдение вполне соответствует замечанию героя романа Филострата, который заявлял, что иудеи «отстоят от нас дальше, чем Сузы и Бактры, и дальше даже, чем Индия»{116}.

Евгений Мороз полагает, что римляне от греков, «наряду с литературой, философией и изобразительным искусством… заимствовали антисемитизм»{117}.

Действительно, первый знаменитый римский автор, который оставил обвинения в адрес евреев, Марк Туллий Цицерон, во время своего пребывания на Кипре слушал лекции греческого философа Аполлония Молона, известного своими антисемитскими убеждениями.

По мнению Мороза, «показателен пример Тацита, чей обширный антисемитский пассаж в пятой книге «Истории» (V, 1–13), приуроченный к описанию осады Иерусалима, свидетельствует, как хорошо усвоили римляне уроки греческих учителей. Греки же выступают как преемники египтян, которые отличились как первые ненавистники евреев. Этот пласт отчетливо различим и у Тацита»{118}.

Но в учительстве ли у греков тут дело? Сам же Мороз пишет, что «в некоторых случаях было бы просто затруднительно разграничить в культуре Римской империи собственно римскую и греческую позиции. Как определить, например, принадлежность сочинения Филострата «Жизнь Аполлония Тианского»? Сам Филострат, несомненно, был греческим писателем, однако его опубликованный в 217 году труд был вдохновлен Юлией Домной, женой римского императора Септимия Севера. Нечто подобное и в содержании романа, одним из героев которого является грек по имени Ефрат, обращающийся к полководцу и будущему императору Веспасиану с призывом не заниматься усмирением Иудеи, но начать войну против тирана Нерона. По словам Ефрата, иудеи просто не достойны вражды, ибо они «издревле отложились не только от римлян, но и от всего человечества, жизнь они избрали особую и с прочими людьми не делят ни застолий, ни возлияний, ни молитв, ни жертвоприношений, так что отстоят от нас дальше, чем Сузы и Бактры, и дальше даже, чем Индия, — нет смысла громить их, мешая отложиться тем, кого и присоединять-то не стоило»{119}. С точки зрения Филострата, подобные представления о евреях были общим достоянием всех образованных людей его времени.