Том 10. Публицистика (86) - Алексей Николаевич Толстой
О нации и о литературе*
Какая разбросанность! Как птицы после выстрела, разлетелись этические понятия, религии, культы и формы. Явились чумазые человечки, с газетным языком, все презрели, исписали мелом все заборы, издерзали все, что можно.
И большим людям приходится выискивать новые темы все равно о чем и ком, лишь бы не родниться с чумазыми. Но что это? Начало нового? Начать – значит утвердиться, значит проследить исход от небытия в грядущее.
Творчество – продукт группировки эмоциональных воспоминаний. Чем седее прошлое, тем богаче искусство.
Русская литература прошлого столетия не была матерью настоящей. Она создалась на почве общемировых идей того времени и для нас так же далека и хороша, как западная.
Прошлого нет, в настоящем издерзались, что же, тупик?
Нация не может не создать своих песен, своих сказаний, своих героев. Ведь это утро ребенка.
Язык – душа нации, потерял свою метафоричность, сделался газетным, без цвета и запаха. Его нужно воссоздать таким, чтобы в каждом слове была поэма. Так будет, когда свяжутся представления современного человека и того, первобытного, который творил язык.
Воссоздаются образы, полные этического величия и нетронутой красоты горящего неба.
В логической связи развития духа прояснятся многие дали.
Эрос получит свое место во времени и пространстве; в нем выявится ядро, альфа и омега поэзии – взаимоотношение двух освобожденных индивидуумов.
И вот, когда литература пробудит всю школу красок и гамм, когда выпьет всю чашу вековой мудрости, наступит время отдать ее всему миру и забыть о нации, как и нация забудет о себе.
А пока рыцарь в посконных портянках и лыковых лаптях хочет перевернуть мир.
Я огнеликий ярый воин,
Через века ведущий рать,
. . . . . . . . . . . . . . .
Тебя, Христос, я, сильный, не приемлю.
Выходит смесь нижегородского с французским.
Письма о русской поэзии*
Россия, кажется, единственная страна, где сохранилась еще живая старина, где Рерих или Билибин могут воочию видеть быт допетровского времени, а фольклористы записывать в граммофон былины одиннадцатого века.
Замечено, что чем древнее поэтическое произведение, тем неизменнее оно в устах передатчика; а это показатель высокого художественного вкуса народа.
Чувство ревности к старине бессознательно. Так Рыбников, например, не мог заставить певцов рассказать былину, они могли ее только петь, как заучили у стариков со слуха…
Тем более возмущаешься, когда теперь, во время всеобщего призыва к охранению старины, читаешь книжку Багрина.
Г-н Багрин распорядился с песнями очень просто: взял Соболевского и прокорректировал народные песни, которые ему понравились. Выбросил архаизмы, параллелизмы, уничтожил объективность и преподнес – вместо острой, пахнущей землей мудрой народной песни – обсосанные свои слащавые романсики.
Вот наудачу сравнение.
Соболевский, V, 124:
Жил я в новенькой деревне, не видел веселья,
Только видел я веселье в одно воскресенье.
По задворочке девица водицу носила,
Не воду носила, – дорожку торила.
Два ведерочка дубовы, обруча кленовы;
Коромысло тонко гнется, свежа вода льется,
Не свежа вода льется, – девица смеется.
В окошечко парень смотрит, два словечка молвит:
«Если б ты, моя милая, не такая была,
Не такая, радость, была, прочих не любила,
Ты бы прочих не любила, меня не сушила».
А вот усвоил эту песню г-н Багрин:
Воду девица носила,
Дорожку торила.
Коромысло гнется-гнется,
Вода льется-льется…
Вода плещется и льется,
Девица смеется,
А в окно молодчик (?) смотрит,
Девице он молвит:
«Кабы ты, моя милая,
Не была такая,
Не была бы, радость, такая:
Других не любила,
Ты других-то б не любила,
Меня б не крушила».
Коромысло гнется-гнется, (?)
Вода льется-льется, (?)
Вода плещется и льется, (?)
Девица смеется… (?)
Нужно особенно умудриться, чтобы так, разрушая ритм, размер и смысл, исковеркать песню. А вся книга состоит из подобных переделок.
Выпущена книга г-на Багрина с вымышленным предисловием и удостоена восторженной рецензии «Нового времени»… Но все-таки мы посоветовали бы г-ну Багрину уничтожить эту плохую книжку, чтобы не портить вкус к народному у доверчивой публики.
[О красоте в современной жизни]*
Когда искусство изобразит современную нам жизнь, найдя в ней прекрасное и плохое, смешное и поэтичное, – тогда красота в жизни станет видимой и жизнь начнет подчиняться пределам, обозначенным искусством.
Искусство наших дней пока еще не питается современной жизнью; прекрасное ищет оно в прошлом, а в настоящем создало лишь «Мелкого беса» и литературу самоубийц – единственный символ – газетную хронику. Поэтому говорить о современной красоте нельзя – ее нет, но она будет: искусство уже пережило развал и готовится к великой своей всегдашней задаче.
Об идеальном зрителе*
Автор. Уверяю вас, как песня, сказка, сказание и апокриф, так же и театр создается народом.
Режиссер. Действо «О царе Максимилиане», солдатские пьесы?
Автор. Нет, весь театр; исключая, пожалуй, последнего времени, когда именно и заговорили об упадке.
Режиссер. Вы говорите о стремлении к современности? О темах, которые поневоле выдвигаются новою жизнью?
Автор. Меня сейчас не интересует тема – от лишнего плохого произведения театр не выиграет. Я говорю, что участие народа в том, – как играть пьесу, а не в том, – что разыгрывать на театре. Ведь Титания влюбилась в первого встречного, таков закон Оберона. Это безразличие объекта и важность лишь очарования чувства есть великая насмешка над любовью и также зерно, из которого вырастает театр.
Режиссер. Надеюсь, вы говорите только о театре?
Автор. Конечно. Романическое искусство, например, включает в себя иные элементы: мораль или ее антитезу и т. п. Театр же может обойтись и без морали. Никого не интересует, нужнее ли искусство железнодорожных мостов, важна лишь и существенна в нем одна черта: чтобы тот, кто творит и кто воспринимает, испытывали одинаковую радость претворения неуловимого чувства в четкие формы. Вот на этой радости, возникающей между актером и зрителем, и стоит театр.
Режиссер. Вы говорите о народе, но ваш народ-зритель вчера смотрел «Леду» Каменского, сегодня идет
