Борис Ваулин - Семьдесят третья параллель
Тогда ножом расковырял твердый наст, воткнул лыжи, улегся в вырытую пещеру. Снял сырые ботинки, рукавицы натянул на пальцы ног, руки спрятал за пазуху. Когда сон одолевал и было совсем невмоготу, колол себя в руку ножом. Тупая боль в пальцах все усиливалась. Еремичев потерял всякое представление о времени.
Как он наткнулся на балок в необъятной снежной пустыне, как дошел обмороженными ногами, сам не понял. Будем считать, что двигало чувство, которое называется «любовью к жизни». Спрашиваю себя: «Смог бы я выбраться из такой ситуации?» Хотел ответить утвердительно, да не слукавить бы…
Вспоминается кизлярская юность.
Заводилой в нашей компании был Виктор Куренной. Между собой мы звали его Курица. Злился он страшно. Услыхав прозвище, подходил и ласково спрашивал: «Как ты сказал?»
И у провинившегося темнело в глазах. Бил он не открыто, а как-то исподтишка наносил короткий, режущий удар в живот. В остальном парень был стоящий. Проныривал под водой дальше всех, в обиду ребят не давал, наши набеги на сады под его руководством заканчивались полным триумфом.
Сейчас трудно понять, зачем это делалось: у каждого под собственными окнами ветки ломились от фруктов. Но у детства своя логика. Мы жаждали приключений, а они становились все более опасными. Однажды под вечер Куренной как бы между прочим обронил:
— К Мамалыковым приехали дурные деньги.
Это значит, Мамалыковы сдали комнату на лето. В эту пору городок принимал гостей: наезжали сибиряки, северяне, дальневосточники — люди щедрые и неприжимистые. Помолчали, а Курица протянул еще более равнодушно:
— Надо взглянуть, нет ли у них чего лишнего…
И, обращаясь ко мне, бросил:
— Ты, Мыся, постоишь за уголком, поглядишь, чтобы не заблудился кто-нибудь ненароком…
Мыся — так была перекроена моя фамилия, и, вероятно, это разозлило меня больше всего:
— За уголок я не пойду и глядеть не буду…
Глаза Куренного сузились, челка угрожающе нависла над узким лбом. Он медленно поднялся, подошел ко мне. Ребята затихли.
— Дрейфишь, так и скажи.
— Нет, не боюсь, только не пойду…
Куренной как-то глубоко вздохнул, прищурился, откинул корпус назад и… вдруг похлопал меня покровительственно по плечу:
— Ну, смотри, Мыся, как знаешь. Я хотел, чтоб лучше…
На следующий день вся наша компания объедалась мороженым и восточными сладостями. Вкус от них, кажется, и по сей день у меня во рту. Наверное, поэтому я их никогда больше не покупаю. Детский позор помнится долгие годы.
Дня через два наш предводитель сообщил невзначай:
— Братва, в старом парке киоск знаете? Там несколько конфеток завалялось, а не попробовать ли их нам?
Братва оживленно загудела, захлопала друг друга по спинам. Куренной взглянул на меня:
— А ты, Мыся?
— Я не пойду и вам не советую.
— Ах, не советуешь, — раздался свистящий шепот. — А конфеты бесплатно жрать ты советуешь? А может, ты, мальчик, в милицию пойдешь и скажешь там, какие мы бяки?
— Нет, никуда не пойду, но…
Я не успел договорить. Куренной метнулся ко мне, что-то промелькнуло перед глазами, небо вдруг опрокинулось на меня, и в нем поплыли разноцветные круги… Маме я сказал, что неудачно прыгнул с вышки. Детство, детство…
В эту пору у каждого были свои кумиры: сильные, смелые, ловкие. За ними хотелось идти в огонь и в воду. Хорошо, если совесть у этих кумиров была чистая и светлая. Но ведь бывало балансировали на грани статей уголовного кодекса.
В прошлом году во время отпуска снова встреча из детства. Я узнал его сразу. Крепкое, поджарое тело, цепкий взгляд из-под нависшей челки, сильное рукопожатие. На правой руке татуировка — полукруг с лучами, знаменующими солнце, и слово «Север». Рассказал Куренному о своей жизни, о ребятах, об экспедиции. Спросил, как у него дела.
— Я тоже работал в краях дальних, — криво усмехнулся он. — Но тебе туда попадать не советую.
Мы еще поговорили немного и разошлись. А в глазах у друга юности застыла холодными льдинками неизбывная тоска. Догадываюсь, где он был и в честь чего оставил на руке такую память. Север у каждого свой. Один на всю жизнь сохранит о нем светлые воспоминания, другой постарается побыстрее забыть все, что связано с этой суровой землей.
…Вечером балок напоминает цыганский табор. Сушится амуниция: рубахи, носки, свитера. Спецовка на мне так промерзла, что стояла колом. Гремел, как рыцарь железными доспехами.
На столе банка томатного сока и к нему жареная ряпушка — северная рыба. Сами жарили. Струится тепло от малиновых спиралей «козла». Плывет сладковатый сигаретный дымок.
В бригаде появился новичок — Владимир Андреев. Похож он на ученого из детской книжки: роговые очки, солидная неторопливость, любовь к длинным рассуждениям. Получив задание, медленно цедит: «Так-так» — и крутит пальцем возле лба. Попал он к Савелию Павловичу Пуркину, и тот его понемногу воспитывает.
Савелий, словно мужичок из русской сказки, — круглое, хитроватое лицо, нос пуговкой, венчик седеньких волос на голове, да и росточком не вышел. После смены безобиднее и добрее сыскать трудно, но на работе мужик порядок любит. Я сперва не воспринял его серьезно, а потом узнал, что Пуркин артиллеристом всю войну прошел.
С Ахмедом Гусейновым пришел он сегодня вахту принимать, а «новичка» нет. Начали ствол промывать. Я остался помогать им. Минут через десять появляется Андреев. Видя такую неторопливость, Савелий осерчал.
— Ты почему на работу опаздываешь?
— Песню по радио слушал, а там призывают, давайте, мол, время по солнечным часам сверять. Вот и ждал солнце, а его все нет и нет, — отвечает тот с лучезарной улыбкой и подтыкает очки к переносице.
— А со смены ты по каким часам будешь уходить, может быть, тоже солнца дождешься?
— Я чту кодекс законов о труде. Все, что положено товарищу, отдай ему. Он тоже трудиться хочет, — следует замысловатый ответ.
Савелий в философии силен нешибко и поэтому, проворчав что-то насчет болтунов и лентяев, диалог обрывает. Мне андреевское остроумие тоже не по душе. Неоднократно встречал таких всезнающих юношей, как говорят сейчас, акселератов, которые много хотят, но мало делают. Чаще всего это бездельники, за уши их вытащили из школы, вбив при этом минимум знаний. Устроились ребята для вида на работу, а по вечерам шатаются по городским улицам, ища приключений. Эти здоровые парни, посильнее иного взрослого, а вот работать… Хорошо знают о правах и редко вспоминают об обязанностях. Наш новичок, наверное, из такой же породы. Надо поговорить с ребятами да браться за этого парня, пока не поздно.
В основном ребята у нас отличные — Андрей Телычко, Жора Нелаев, Витя Шевченко. С ними, как говорится, хоть куда. Сергей Хмелевский в наших разговорах почти не участвует. Придет с вахты, сядет в уголок комнаты и зубрит учебники. Правда, не выдержал как-то.
…В тот день Андреев вернулся с отгулов и рассказывал о своих ресторанных приключениях. Смысл жизни заключается у парня в быстрейшем ее прожигании. Хмелевский слушал-слушал и сказал в таком духе. Андреев глазом не моргнул, с вызовом ответил:
— Пока мы молоды, надо и жить весело! Так, кажется, поется в студенческом гимне…
Не понимаю смысла такой развеселой жизни. Попал я как-то в одну компанию. Узнав, что я работаю на Харасавэе, один из гостей с жалостью заметил, сколько, мол, книг я не прочту за эти годы, сколько театральных спектаклей пропущу, сколько времени потеряю.
Тогда я спросил: давно ли он был в театре? Замялся, промямлил что-то насчет неинтересного репертуара. Спросил его мнение о последней повести Чингиза Айтматова, опубликованной в «Знамени». Оказывается, не успел прочесть. Тогда рассказал ему о Славке Попове. Славка, получая двухнедельные отгулы, летает в Москву, Ленинград, Прибалтику. За три года работы в Заполярье он увидел столько, сколько не увидел бы и за десять лет, работая на Большой земле.
Мне кажется, какие качества заложили в тебя с юности, те и будут основой характера. Если парню в шестнадцать лет приятней держать бутылку, а не книгу, то после двадцати вряд ли он начнет штудировать библиотеку всемирной литературы.
Хроника заполярных вахт
К полудню погода совсем испортилась. По небу катились фиолетово-черные волны облаков. Каждая новая шла ниже предыдущей, и они нависали все ближе к земле, растворяя зыбкую линию горизонта в рваных клочьях, и казалось, что вот-вот ажурная пика вышки пропорет грузное тело какой-нибудь тучи. Несколько неистовых порывов ветра — и закрутилась, закуролесила в слепой ярости февральская метель.
За окном балка кто-то невидимый скрежетал, выл и стонал тонким жалобным голосом. Лампочка стыдливо моргнула несколько раз и погасла, потускнел зеленый глазок радиостанции, малиновые спирали «козла» превратились в темновишневые, а потом и вовсе пропали.
