Дора Штурман - В поисках универсального сознания
«Деление философии на „пролетарскую“ и „буржуазную“, на „левую“ и „правую“, утверждение двух истин, полезной и вредной, — все это признаки умственного, нравственного и общекультурного декаданса. Путь этот ведет к разложению общеобязательного универсального сознания, с которым связано достоинство человечества и рост его культуры (разрядка моя. Д. Ш.)» (стр. 10).
Выше Бердяев говорит об уникальном стремлении к политической утилитаризации «истины» у большевиков и части иных тогдашних «левых». И мы, читая этот корректный упрек, немедленно начинаем ощущать зубодробильный смысл и кровяной вкус большевистских штампов «абстрактный гуманизм», «абстрактная истина», «буржуазная наука», «субъективная наука», «классовая наука». Но современники сигналу тревоги не вняли.
Та «интеллигентщина», или, если угодно, та «образованщина», которая досталась в юности — в качестве интеллектуальной и духовной наставницы — нам, родившимся в 1920-м (плюс-минус несколько лет), осуществляла шлифовку этих зловещих штампов и вколачивала их в неискушенные наши умы. Правда, она же им тайно (в какой-то своей части) и противостояла. Но как давно это началось!
Бердяев пишет:
«Нужно, наконец, признать, что „буржуазная“ наука и есть именно настоящая, объективная наука, „субъективная“ же наука наших народников и „классовая“ наука наших марксистов имеют больше общего с особой формой веры, чем с наукой» (стр. 12).
Вряд ли Бердяев тогда себе представлял, какие инструменты будут задействованы большевиками, когда потенциал веры, подменяющей истину, будет исчерпан. Но концептуальное прозрение — прозрение смысла роковых подмен здесь несомненно наличествует.
Как это, однако, чаще всего бывает, российский интеллигент не может тут же не завершить историю болезни рецептом порою не менее опасным, чем сама болезнь. Заметим, что утопизм рекомендаций их опасности не уменьшает. Критикуя отношение российского идеологически ангажированного интеллигента к истине и философии, Бердяев не вспоминает о непредсказуемости результата познания. Он словно забывает, что дух истины дышит где хочет и что мы не знаем заранее ответа, таящегося в непознанном или непознаваемом. Бердяев же рассуждает пока что лишь о должном характере процесса постижения истины, но он уже «знает» многое из того, чего знать не может. Он говорит:
«Русская философия таит в себе религиозный интерес и примиряет знание и веру. Русская философия не давала до сих пор „мировоззрения“ в том смысле, какой только и интересен для русской интеллигенции, в кружковом смысле. К социализму философия эта прямого отношения не имеет, хотя кн. С. Трубецкой и называет свое учение о соборности сознания метафизическим социализмом; политикой философия эта в прямом смысле слова не интересуется, хотя у лучших ее представителей и была скрыта религиозная жажда царства Божьего на земле. Но в русской философии есть черты, роднящие ее с русской интеллигенцией, — жажда целостного миросозерцания, органического слияния истины и добра, знания и веры. Вражду к отвлеченному рационализму можно найти даже у академически настроенных русских философов. И я думаю, что конкретный идеализм, связанный с реалистическим отношением к бытию, мог бы стать основой нашего национального философского творчества и мог бы создать национальную философскую традицию*, в которой мы так нуждаемся. Быстросменному увлечению модными европейскими учениями должна быть противопоставлена традиция, традиция же должна быть и универсальной, и национальной, — тогда лишь она плодотворна для культуры.
* Истина не может быть национальной, истина всегда универсальна, но разные национальности могут быть призваны к раскрытию отдельных сторон истины. Свойства русского национального духа указуют на то, что мы призваны творить в области религиозной философии» (стр. 18–19).
Но традиция не «должна быть» — традиция складывается или есть, и она такова, какой она многопричинно сложилась. То, что начинают изобретать, конструировать или вычленять из традиции или «планово» культивировать как нечто долженствующее стать традицией, — это уже идеология (программа), а не традиция. Традиция — явление непрерывно становящееся. И если она долгое время остается неизменной, или, напротив, исчезает, или становится, то не по предписанному философом долженствованию, а как равнодействующая бесчисленных сил. «Привитое», приказнуе может стать и традицией, но — ох как нелегко и не скоро!
Однако российский интеллигент, да еще (все-таки) вчерашний марксист не может не строить единственно правильную «традицию».
Слишком часто в отношении к столь непредсказуемому и, по определению, свободному роду творчества, как философия, Бердяев употребляет понятия долженствования, правильности-неправильности и т. п.: «…нуждается в философской объективации и нормировке в интересах русской культуры…», «необходимо сочетать с аполлоническим началом…», «необходимо привить…», «интеллигентское сознание требует радикальной реформы…», «очистительный огонь философии…» (разрядка моя. — Д. Ш.). Перечитайте статью Бердяева — и вы почувствуете, что в этих отрывках живет дух целого.
Философ не садовник, прививающий к дичку им, садовником, выбранный культурный сорт. Он — познающий. Он может делиться постигаемым. Но внедрение «правильного» способа миропостижения («правильной» философии) — не миссия философа. Это другая специальность.
Очень симптоматична концовка статьи Бердяева:
«…философия есть орган самосознания человеческого духа и орган не индивидуальный, а сверхиндивидуальный и соборный. Но эта сверхиндивидуальность и соборность философского сознания осуществляется лишь на почве традиции универсальной и национальной. Укрепление такой традиции должно способствовать культурному возрождению России. Это давно желанное и радостное возрождение, пробуждение дремлющих духов требует не только политического освобождения, но и освобождения от гнетущей власти политики, той эмансипации мысли, которую до сих пор трудно было встретить у наших политических освободителей*.
* Примеч. ко 2-му изд. Политическое освобождение возможно лишь в связи с духовным и культурным возрождением и на его основе» (стр. 21–22).
Я не знаю, индивидуально или соборно и сверхиндивидуально философское творчество (как не смогла бы наполнить надежным содержанием термины «универсальная традиция» и «национальная традиция»). По моему представлению, каждый решает задачи миропостижения во взаимодействии со всем тем, что (и кого) он впитывает или отклоняет, но в конечном счете индивидуально. Меня и в этом отрывке поражает привычность для «советского» уха бердяевской лексики. Фраза: «Укрепление такой традиции должно способствовать…» — просто взята из памятки Дома культуры, разрабатывающего «новые традиции» взамен отмененных ритуалов («октябрины» вместо крестин, «комсомольская свадьба» вместо венчания, «возложение цветов к памятнику Ленину» вместо хождения к святым местам и пр.).«…требует не только политического освобождения, но и…» — значит, политического, само собой разумеется, «но и»?.. Это в 1909 году!
«…у наших политических освободителей» — кто же это? В каком кругу, слое, обществе, кабинете присутствовали в это время «политические освободители» российского интеллигента? Столыпин был символом гнета, реакции. Авторы «Вех» его не заметили. Бердяев бранит и народников, и эсдеков, и тем паче большевиков. Он не кадет. Кто же они, его «политические освободители»? Штамп, фраза.
Поразительно в устах религиозно-философского мыслителя звучит отнесение значительной доли вины за духовную поврежденность российской интеллигенции на причины внешние и лишь во вторую очередь — на ее собственный счет:
«Русская интеллигенция была такой, какой ее создала русская история, в ее психическом укладе отразились грехи нашей болезненной истории, нашей исторической власти и вечной нашей реакции. Застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, поработило ее не только внешне, но и внутренно, так как отрицательно определило все оценки интеллигентской души. Но недостойно свободных существ во всем всегда винить внешние силы и их виной себя оправдывать. Виновата и сама интеллигенция: атеистичность ее сознания есть вина ее воли, она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умертвила в себе инстинкт истины» (стр. 22).
То же и у С. Булгакова (во второй статье сборника):
