Мацуёси Нумано - Не только самурай и гейша
Граница японской литературы и ее сдвиги в мировом контексте
За время после Второй мировой войны японская литетарта изменилась значительным образом. Или лучше сказать, что изменился мировой контекст, в котором существует и японская литература. Раньше, скажем, лет 20-30 назад, в глазах среднего японца такие "иностранцы", которые владеют японским языком, казались редкостными зверями и они могли стать популярными звездами на экране телевидения по одной простой причине, что они говорят по-японски. И естественно, что японские писатели, пиша свои произведения только по-японски, никогда не учитывали возможности, что их могут читать некоторые иностранцы прямо по-японски, не пользуясь услугами переводчиков.
Hо теперь вся картина совсем другая. Японцы уже привыкли к тому, что часто бывают такие иностранные японисты, которые знают и понимают японскую культуру лучше. И даже появились такие иностранные писатели, которые пишут по-японски, и такие японские писатели, которые пишут не только по-японски, но и на каком-то другом инстранном языке. Так что можно даже смело сказать, по-моему, что граница, которая четко отделяла японскую литературу от неяпонской, сегодня стала немного неопределенной и размытой. Такое обстоятельство приводит, как мне кажется, к новой точке зрения, с которой можно рассмотреть японскую литературу не столько как нечто экзотичное и инородное, что стоит совсем особняком от остального мира, сколько как органичную часть мировой литературы, в современном процессе которой участвует и японская литератута в качестве одного из многих равноправых участников.
Одним из доказательств таких сдвигов в мировом контексте японской литературы может послужить яркий контраст между нобелевскими лекциями Ясунари Кавабата и Кэндзабуро Оэ. Разрешите здесть напомнить Вам, что Кавабата и Оэ - только два японских нобелевских лауреата из области литературы. Первый получил нобелевскую примию в 1978 году, а посдедний четверть века спустя, то есть, в 1994 году.
Мы еще хорошо помним странное название нобелевской лекции Кэндзабуро Оэ: "Аимаи на нихон но ватаси", или "Я из двусмысленной (неопределннной, нечеткой, и т.д.) Японии. Hаверное, это название, таким образом буквально переведенное на русский, звучит довольно странно, но оно звучит в японском оригинале тоже странно. Это объясняется частично тем, что это название является ироничной и даже немного провокационной пародией на название нобелевской речи другого японского писателя: "Уцукусии нихон но ватаси".
[Utsukushii -- прекрасный, восхитительный (прим AB)]
Оглядываясь назад, с нынешней точки зрения, можно полагать, что тридцать с лишим лет назад Кавабату удостоили этой почетной премии именно за ту своеобразную японскую эстетику, которую этот писатель представлял в глазах европейцев и которая резко отличалась от западной эстетики. Со стороны остального мира и особенно Запада были предвзятые ожидания, что своеобразная литаретура страны восходящего солнца должна отличаться от всех других литератур каким-то коренным образом, и выбрали Кавабату как писателя, идеально отвечающего этим ожиданиям.
Здесь я не говорю о личной позиции писателя; речь скорее идет о той исторической позиции, которую ему пришлось занять в тот момент в контексте таких ожиданий, которые сегодня упрекнули бы некоторые критики в ориентализме по терминологии Эдварда Саида.
С другой стороны, награда Оэ символизиует то качественно новое обстоятельство, что теперь в мире начинают воспринимать японскую литературу как просто литературу, или как одну совсем нормальную разновидность современной мировой литературы. Тут уже ни при чем вывеска "своеобразие японской эстетики" и тому подобное. Если для Кавабаты нужна была все-таки предпосылка, что Японию возможно определить однозначно каким-нибудь одним именем прилагательным (будь то "красивая" или "изящная"), это логично привело его к тому отделению самого себя и своей литературы от всего окружающего мира, который как-то не может гордиться такой четкой однозначностью. А в отличие от Кавабаты Оэ утверждает, что уже нет никакой красивой Японии, с которой писатель может идентифицировать себя; есть только двусмысленная Япония. Такое самосознание приводит писателя к позиции, более открытой в отношении к остальному миру, так как вообще невозможно провести четкую границу между самим себой и окружающим миром на почве своей "двусмысленности".
Hо "открытость" не обязательно означает создание некоей безнациональной литературы, легко понятной для мировой публики и ориентированной на хорошую продажу на мировом рынке. В одной другой лекции Оэ замечает, обсуждая произвединия французского писателя чешского произхождения Милана Кундеры, что его роман "Шутка", написанный в молодости на чешском языке на Родине можно оценить как "универсальное, по-настоящему мировое произведение" в то время, как такой роман, например, "Бессмертие", который Кундера опубликовал сначала на французском в эмиграции, дает читателям впечатление продукта французского языка как одного из местных, провинциальных языков Европы. Я присоединяюсь к такой оценке Оэ и на самом деле я тоже, даже раньше Оэ, выступил с рецензией с подобным мнением. Я думаю, что тут проявляется тот парадокс языка и литературы, что писатель может иногда добиться универсальности только через свою месность и свою специфичность. В случае Оэ, хотя он большой знаток западной литературы, который свободно читает по-английски и по-французски, его произведения почти всегда основываются на его собственном опыте из области сугубо приватной жизни (особенно жизни с дефективным сыном) или действие чаще всего происходит в маленькой глухой деревне в долине на острове Сикоку.
Hаряду с Оэ, еще одним важным современным писателем Японии является Кобо Абэ. Тут я не стану распространяться о творчестве Абе, потому что и так Вы наверное хорошо знаете этого уникального японского писателя, который ушел так неуместно рано, что ему не удалось получить нобелевскую премию. Hа самом деле, судя по тем огромным тиражам русских переводов Абэ, которые выходили в советское время и до сих пор еще выходят, можно сказать, что Абэ читали и читают в России больше, чем на его родине. Русский японист, переводчик и писатель Григорий Чхартишвили как-то заметил, что Кобо Абэ - уже классик советской литературы, и я думаю, что это остроумное замечание вполне справедливо.
Тут я только хочу обратить Ваше внимание на то, почему Кобо Абэ приобрел такое широкое признание за границей своей родины. Его популярность часто объясняют тем, что его литературная логика не столько национальна, сколько универсальна, и что писатель не прибегает к каким-либо реалиям, свойственым только японской культуре и вэстетике. Hо на мой взгляд, это общее место, которое имеет серьезную опасность упрощения сложных дел. Дело в том, что язык Абэ, хотя он выглядит доволько прозрачным и логичным на первый вдгляд, не так легко дается переводчикам. Такие крупные японисты, как Дональд Кин из США и Хенрик Липшиц из Польши, в один голос утврждают, что индививуальный стиль Абэ так полон японских реалий и деталей своеобразного мышления писателей, что перевод его на европейский язык составляет особенно большой труд для переводчиков.
По-моему, здесь важно отметить, что у писателя Абэ всегда было стремление выходить за узкие рамки японской традиционной культуры, исходя в то же самое врямя все-таки непременно из японской действительности. Как известно, писатель провел свое детство в Манчжурии, климат и культура которой резко отличаются от Японии собсовенно своей континентальностью. Такое происхождение способствовало образованию писателя, который не примыкает ни к какой группировке и относится критически к действительности в Японии, сам проживая в ней как в эмиграции. Этим можно обяъяснить сложное сочетание и сосуществование в одном лице писателя двух противоположных особенностей, а имнно национальность и интернациональность, специфичность и универсальность.
Такое качество писателя становится еще более актуальным сегодня, то есть тогда, когда граница между японской и не-японской литературами не может быть прежней и трубуется попытка переосмыслить тот контекст мировой литературы, в корором находится и японская литература. И нет ничего удивительного в том, что появились некоторые японскоязычные писатели европейского и американского происхождения, на которых наблюдается особенное влияние Абэ. Такими писателями являются Хидэо Ливи из Америки и Давид Зоппети из Швейцарии.
Ливи Хидэо родился в 1950 в Америке в семье дипломата. Как показывает его фамилия Ливи, он еврейский американец и у него нет никакой кровной связи с Японией. Провел детство на Тайване и Токио, где его отец, дипломат, работал. Позже занимался японским языком и литературой в Принстонском университете и стал многообещающим "джапанолоджистом", преподавал в Снатфорде и даже перевел на английский "Манъёсю" ("Тысяча листьев" -- самый старый сборник танк, составленный еще 8 веке). Hо потом он вдруг бросил свою успешную карьеру япониста и стал писателем, живущим в Японии и пишущим только по-японски. К его перу принадлежит также сборник эссе под названием "Победа японского языка". Победа японского языка, по мнению Ливи, заключается не столько в том, что сейчас больше и больше иностранцев занимается этим трудным языком, сколько в том, что появились наконец-то такие люди, рожденыые не-японцами, которые начинают выражать свои мысли и художественное видение по-японски. Потому что, говорит Ливи, этим обстоятельством нарушается совремнный миф о Японнии, где традиционно соединялись раса, культура и язык как одно и можно сказать, что японский язык одержал победу над игом, которое называется "идеология японцев как однородной нации".
