Валентин Оскоцкий - Дела давно минувших дней (Киевская Русь в романах Павла Загребельного)
Рассмотрим, однако, эти романы не в очередности их появления, а в хронологической последовательности времени действия, сюжетов, заданных народной историей. И вслед за "Дивом" назовем, следовательно, не "Первомост", а "Евпраксию".
Принципиальный спор с летописными оценками давних событий развернут в этом романе в широкую полемику, имеющую целью обосновать современное прочтение древних источников, объективное переистолкование зафиксированных в них человеческих судеб. Трагической судьбе Евпраксии, внучки Ярослава Мудрого, летописец посвятил всего несколько строк: сообщил о том, что великий князь Всеволод Ярославич выдал малолетнюю дочь за саксонского маркграфа, и привел год ее смерти, последовавшей по возвращении на родину. Все, что происходило между обеими датами, и составило содержание романа, домыслено романистом на основании других, нелетописных источников, в частности, западноевропейских хроник. Но и они восприняты по преимуществу критически, на что указывает нередко встречающаяся ирония над верноподданными современниками германского императора, не умевшими отделять историю от легенды, а иной раз сознательно менявшими их местами.
Наиболее легкий путь для романиста, - размышлял однажды Павло Загребельный, - беллетризация исторических сведений. И признавался, что самого его всегда влечет "путь иной, трудный... путь переосмысления фактов и событий, иногда канонизированных в трудах историков и писателей". Не потому ли так остросюжетны его романы, что в каждом из них он "пытался воссоздать не только быт, обстановку, политическую и нравственную атмосферу того времени, но и психологию наших предшественников"? "Я сторонник литературы сюжетной, - подчеркивал писатель, - ибо сюжет - это не просто занимательность. Сюжет - это характеры людей и композиция, а композиция (особенно в романе) - это, в свою очередь, если хотите, элемент не просто формальный, а мировоззренческий"*. И концептуальный - добавим к сказанному.
_______________
* "Вопросы литературы", 1974, № 1, с. 220.
Ведущая идейно-философская, нравственно-этическая концепция романа "Евпраксия" опирается на поэтизацию заветного, сокровенного чувства родины, которое наделяет человека "каким-то тайным запасом душевных сил". Вот почему и противостоит героиня романа Изяславу Ярославичу, зловещую фигуру которого Павло Загребельный воскрешает в начале повествования. Это он, князь-изгой, "бегал... по Европе, торгуя родной землей, которую продавал и польскому королю, и германскому императору, и папе римскому Григорию единственно ради возвращения на киевский стол. Какой угодно ценой, какими угодно унижениями собственными и всего народа своего - лишь бы вернуться!". Не в пример ему Евпраксия, имея множество случаев облегчить свою участь отступничеством, не делает этого. "Мягкое небо ее детства", с которым разлучена она волею обстоятельств, символически простирается над нею на всем тернистом пути.
У Николая Тихонова есть прекрасные строки об Анне Ярославне, которая далеко от дома, в неведомом Париже вспоминает златоглавый Киев:
Неуютно, холодно и голо,
Серых крыш унылая гряда.
Что тебя с красой твоей веселой,
Ярославна, привело сюда?
. . . . . . . . . . . . . . . .
Может, эти улицы кривые
Лишь затем сожгли твою мечту,
Чтоб узнала Франция впервые
Всей души славянской красоту!
Этим строкам поэта созвучны многие страницы романа Павла Загребельного, открывшего нам трагедию женщины, которая и в печали своей оставалась мужественной, сильной и стойкой. И потому преломила в себе существенные черты и качества народного характера, преемственно наследуемого от поколения к поколению.
Раскрывая эту историческую преемственность, "связь времен" в романе "Смерть в Киеве", писатель включает в повествование немало публицистических отступлений, содержащих прямой спор с феодально-буржуазной и буржуазно-националистической - от В. Татищева до М. Грушевского - историографией, не видевшей в "битвах удельных междоусобиц, которые гремели в нашей истории", ничего значительного для мысли философа и кисти живописца. Сам он черпает в них не просто острые драматические ситуации, как, скажем, убийство в Киеве (1147 г.) князя Игоря Ольговича, которые кладет в основу сюжетной интриги, динамичной и занимательной. Главное, что привлекает его аналитическое внимание, - проявления самобытных характеров людей, участвующих в драмах истории, сложное сплетение их различных, противоречивых, часто несовместимых позиций, устремлений, интересов, перепроверяемых моралью народа, его социальными и нравственными идеалами. В конечном счете голос народа решает и исход полувековой борьбы Юрия Долгорукого за великокняжеский стол. Чтобы услышать, понять этот неискаженный голос, "от двора к двору, все дальше и дальше от Киевской Горы, ближе к бедности, к убогости" упрямо идет лекарь Дулеб, бескорыстный рыцарь правды и истины. Боярская Гора и "затопленный водою, занесенный песками, голодный, ободранный, обнищавший, но независимый" Подол, противостоят в романе как два социальных полюса. "Гора была равнодушной к тому, что творилось там, внизу, в глубинах, где в скользской грязи теснилась беднота, поставленная лицом к лицу супротив стихии, незащищенная, привычная к жертвам. Чем больше страданий обрушивалось на нее, тем спокойнее чувствовала себя Гора, тем увереннее держала себя..." И чем глубже была эта пропасть между аристократической верхушкой и демократическими низами, тем дальше сословная мысль отрывалась от мысли народной.
Воплощение мысли сословной - Изяслав Мстиславович, на всем долгом пути от Киева до Ростово-Суздальской земли оставивший свой кровавый, разбойничий след - "сожженные... города и разграбленные княжескими дружинами села". Иное дело - Юрий Долгорукий, опечаленный болью земли, которую "терзает... и будет терзать" его противник. Вступив в междоусобную борьбу с ним, он полон решимости "объединить землю, так бессмысленно разъединенную, завершить начатое дедами и прадедами, довести до конца, ибо получилось почему-то так, что люди живут в том же самом доме, а в мыслях они разъединены и отделены друг от друга". Он силен этой мыслью народной, которая поддерживает его и в ратном деле, и в мирных трудах, укрепляет в заповедях, оставленных Владимиром Мономахом: "власть княжескую нужно врезать в самом сердце земли городами, крепостями, дорогами, мостами, волоками".
Читателя, помнящего о том, что в предыдущих своих романах Павло Загребельный не "пощадил" ни Ярослава Мудрого, ни Владимира Мономаха, может удивить это настоичивое стремление представить Юрия Долгорукого печальником и радетелем русской земли. Удивление возрастет еще больше, когда он дойдет до публицистического отступления-спора с традиционными летописными оценками князя: "Летописцы нарисуют нам его совсем не таким, каким он был на самом деле, чтобы выставить этого князя даже внешне непохожим на других, отказать ему в благородстве, в обыкновенной человеческой привлекательности. Не напишут, что он был высокого роста, а найдут слова уклончивые: "Был он великоват". Не заметят его юношеской гибкости, которую он сохранил до преклонного возраста, а напишут: "Толст", - потому что чаще всего люди видели его на морозах, среди заснеженных просторов Залесского края, в кожухах, в боевом снаряжении... Не простят того, что он пренебрегал боярством и воеводами, не простят того, что он любил трапезовать с простыми отроками, не простят ему ни песен с простым людом, ни его размышлений, на которые не приглашались бояре, зато допускался туда каждый, кто имел разум и способности, - за все это Долгорукий будет иметь отместку..."
Что это: нескрываемое любование героем, отказ от диалектического взгляда на его место и роль в истории, преклонение перед сильной, исключительной личностью? Поспешно было бы заключить так, хотя, отметим, в романе действительно есть отдельные эпизоды и сцены, допускающие вневременную идеализацию князя, представляющие его народолюбцем и миротворцем, который становится даже жертвой своего простодушия и доверчивости. Однако в целом они, как и некоторый публицистический "пережим" авторских отступлений, вроде приведенного, все-таки чужеродны в образном строе повествования, опирающегося, как и другие романы Павла Загребельного, на точные конкретно-исторические критерии и социально-классовые оценки. Как правило, последовательно соблюдая их, писатель не нарушает правды характеров и обстоятельств: понимание героями романа своего сложного времени исторически отвечает уровню их социального сознания. Юрий Долгорукий чаще всего увиден в романе глазами Дулеба, а его нравственные оценки не всегда принадлежат самому писателю. Отсюда нередкие поправки к ним, которые высказывают в романе и плавильщик Кричко, упрекая Дулеба, что тот "заблудился" между сильными мира сего, и даже верный Иваница, вступающий в спор со старшим другом. "...Ты, человек, который помогает людям в их страданиях. Теперь же сам прославляешь страдания", замечает он в ответ Дулебу, не соглашаясь, что "дела державные часто требуют от человека жертв".
