Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис
«Жаль мне русский народ, который так пропивается!», — сказал Александр Третий своему министру финансов, графу Сергею Витте. В 1894 году Витте предпринял крупномасштабную акцию. Он решил укротить водку следующим образом: ввести монополию и улучшить ее качество. К работе привлекли бога русской химии. До Менделеева водку делали просто: спирт и вода в пропорции 1:1. Правда, технологический процесс всегда требовал специальной обработки воды плюс внесения в нее минимальных добавок для смягчения вкуса (в «Столичную», к примеру, добавляют чуть-чуть сахара). Сама же водно-спиртовая смесь подвергается обработке активированным углем и двукратной фильтрации. Менделеев обратил внимание на то, что спирт имеет свойство при соединении с водой производить загадочное сжатие всей смеси (500 граммов воды и 500 граммов спирта в результате дают 941 грамм водки). Не знаю, на себе самом или на подопытных кроликах экспериментировал Менделеев, но он вывел закон: самая вкусная и здоровая водочная пропорция — 40 градусов (при крепости в 41 или 39 градусов резко ухудшается физиологическое воздействие водки на организм). Чтобы ее достичь, надо смешивать не объемы спирта и воды, а их точные весовые соотношения. Со своей стороны, физиолог Николай Волович определил наиболее полезную дозу водки, стимулирующую работу сердца и очищение крови: 50 граммов в день. По всей стране возникли общества трезвости. Но началась Первая мировая война, и Россия, приняв сухой закон, стала вынужденно трезвой.
Официально сухой закон продержался во время революции 1917 года и Гражданской войны, хотя, громя водочные склады, безбожно пили как красные, так и белые. По остроумному замечанию Похлебкина, красные пили все-таки меньше: у них лучше охранялись склады и за пьянство наказывали расстрелом — оттого они и победили. Сухой закон в 1923 году отменил набирающий власть и стремящийся к популярности среди населения Сталин, разрешив производство 30-градусной водки, которую народ, по имени тогдашнего премьер-министра, назвал «рыковкой». На следующий год, когда умер Ленин, водка вернулась к своей 40-градусной норме, и деньги, собранные от ее продажи, были брошены на социалистическую индустриализацию. Позже сталинский террор способствовал умеренному потреблению водки: боялись.
Когда началась война с Гитлером, каждый солдат получал ежедневно на фронте так называемые «наркомовские» сто грамм, учрежденные Наркоматом обороны. Водочники (производители водки) уверены, что водка сыграла не менее значимую роль в победе над фашизмом, чем ракетные установки «Катюша», поднимая дух армии на должную высоту. Но эти сто грамм, как сказал в разговоре со мной московский профессор-нарколог Владимир Нужный, стали несчастьем всего послевоенного поколения. Увеличившаяся зависимость от водки вылилась в 1960-е годы в новый виток пьянства. В Черемушках запахло самогоном: отдельные квартиры в хрущобах способствовали самогоноварению: раньше в коммуналках могли заложить. Разрушение монополии на водку в начале 1990-х годов привело водочную отрасль к хаосу. Подпольные водочники стали «новыми русскими», которые запустили двигатель дикого русского капитализма. Водка вновь показала, кто есть русский Бог, которого так настойчиво искали в XIX веке философы-славянофилы.
Менделеев не только создал эталон русской водки, но и настоял на том, чтобы водку звали водкой. Вплоть до 1906 года слово «водка» как обозначение напитка не значилось в официальных документах, которые в течение веков именовали водку (за исключением аптекарского продукта) «хлебным вином». До сих пор по количеству эвфемизмов водка может соперничать разве что с мужским половым органом. Водка фигурировала под разными прозвищами: от «горячего вина», «монопольки», «горькой» и «беленькой» до советских классических «поллитры», «четвертинки» (она же — «дочка»), а также «банки», «пузыря», «коленчатого вала» и т. д. до бесконечности.
Этимологически «водка» связана, естественно, с «водой», к которой добавлен уменьшительно-пренебрежительный суффикс «к». Ср.: тетя — тетка. Водка в значении воды до сих пор жива в диалектах и народных песнях. В середине XIX века «водка» впервые попала в нормативные словари русского языка как напиток, однако в высших классах и мещанстве водка считалась неприличным, «некультурным», почти матерным словом. Водку пили в основном низшие сословия (не случайно говорили: «пьян, как сапожник»). Этому способствовало как низкое качество водки (вонючая, с сивушным запахом), так и варварский «кабацкий» способ ее потребления (в кабаках запрещалось закусывать). До конца XIX века водку не разливали в бутылки, ее мерили ведрами (это были красивые, бокастые стеклянные сосуды): в России для нее не было достаточно мелкой тары.
Тайна имени водка заключена в ее воздействии на массы, в той смеси желания и стыда, которая имеет сходную с эротикой стихию. Алкоголик превращает водку в свою невесту, он боится открыть свои чувства к ней и одновременно не в состоянии сдерживать их. «Водка» — одно из самых сильных русских слов. Русские смущаются от произнесения этого слова. Провинциальные девушки до сих пор стараются его не произносить. Вокруг бога-водки образуется слабое поле человеческого сопротивления. По своей сути, водка — беспардонная, наглая вещь.
Питье водки, в отличие от других алкогольных напитков, не имеет достойных извинений. Француз может восхвалять аромат коньяка, шотландец — славить вкус виски. Водка — она никакая. Невидимая, бесцветная, безвкусная. При этом — резкая, раздражительная. Русский пьет водку залпом, гримасничая и матерясь, и тут же бросается ее закусывать, занюхивать, «полировать». Важен не процесс, а результат. Водку с тем же успехом можно было бы не пить, а вкалывать в вену.
Но это — не так, о чем знают все русские, кроме тех 5 процентов взрослого населения, кто вообще не пьет. Водка похожа на песню. В песне могут быть не бог весть какие слова и простая мелодия, но их соединение (как спирт и вода) способно превратить песню в шлягер. В приличном обществе водке соответствует стол, доведенный до совершенства русскими помещиками, которые, в конце концов, перешли на водку. Они создали водочный регламент, который находится в генах русского человека, со всеми своими особенностями («после первой не закусывают»), суевериями, прибаутками («водка — вину тетка»), расписанием (пьяницы отличаются от алкоголиков тем, что пьют, начиная с пяти вечера), рыбными закусками, солеными огурчиками, маринованными грибками, холодцом, квашеной капустой. И — тостами, водочным аналогом соборности, которые закономерны для единовременного потребления напитка и общей темы разговора. Водочный стол гудит, как самолет. Сейчас мы все улетим. Русский человек знает, что, выпивая водку с пельменями, можно достичь если не нирваны, то полного кайфа.
Водка оказалась сильнее православия, самодержавия и коммунизма. Она находится в центре русской истории. Водка взяла под свой контроль волю и совесть значительной части русского населения. Если сосчитать все то время, которое русские посвятили водке, это будет великая зависимость. Если собрать воедино все те водочные порывы русской души, выраженные в поступках, фантазиях, безумных снах, недельных запоях, семейных катастрофах, автомобильных авариях, убийствах и самоубийствах на фоне алкоголизма, несчастных случаях (захлебнуться в собственной блевотине, замерзнуть пьяным, выпасть из окна — любимые занятия населения), в зеленых чертях и белой горячке, инфарктах, инсультах, похмельном стыде и тревоге, то станет понятно, что под покровом истории русского государства существует совсем другое, тайное измерение пьяной истории. Пьяная история нашего народа до сих пор не написана, и смысл водочной теологии еще не разгадан. Я знаю это не понаслышке. Я сам чуть не стал одной из бесчисленных жертв водочной агрессии: однажды на Новый год мой друг запустил мне в голову бутылку из-под водки, и если не убил, то только потому, что слегка промахнулся, ибо был сильно пьян.
Несмотря на все злоключения и трагедии русского пьянства, на первое место выходит ничем не объяснимое, чуть ли не всенародное восхищение и ликование при виде триумфа водочного разгула. Это отразилось в отчетах изумленных иностранных путешественников, которые в русском пьянстве, — как писал, к примеру, голландский дипломат Балтазар Коэтт после посещении Москвы в 1676 году, — «увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве».
Где курица и где яйцо? Нашел ли народ свой напиток или напиток обрел свой народ? В любом случае, магический кристалл безобразия — это честь и достоинство русского человека, его основной секрет. Безобразие — организатор беспредела, преодоление отчаяния. Русское «я» очищается от всякого формализма: днем я в погонах, но в пьяном угаре, падающий со стула, я — чист. Я — всё и ничто. Образ обманчив — безобразие онтологично. Более того, сам образ как образ превращается в образ врага, чреват для русской сути угрозой. Россия соскочила с оси нормального существования. «Пьющие люди» — синоним святости. Гордые и убогие, судящие и судимые, умницы и придурки — в своей полярности они необъятны, безразмерны, непостижимы. Судный день алкоголика мы встречаем в самом любимом народом самиздатовском бестселлере брежневской поры, книге Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» (1969), водочном вызове властям, откровенной апологии пьяной метафизики:
