Александр Ципко - Неосталинизм и «красный» патриотизм. Новая «концепция» истории и нравственный кризис
Препятствие — собственный народ
О том, что для большевизма, основанного на марксизме, рано или поздно в роли врага, в роли препятствия на пути к коммунистическому раю окажется собственный народ, и прежде всего российское крестьянство, авторы «Вех» написали в 1914 году, почти за десять лет до красного террора. Собственно, большевизм — это и есть революционный терроризм. И от этого никуда не деться. Большевизм как разновидность революционного социализма, писал Семен Франк, отличается от старых российских народников тем, что он любит уже не живых людей, не живой русский народ, а лишь свою идею, идею коммунизма, идею всечеловеческого счастья. А в своих современниках большевик, как носитель абсолютной истины, видит лишь и «виновников мирового зла», класс эксплуататоров, и жертвы этого зла, людей, живущих в капиталистическом обществе, а потому развращенных миром частной собственности. Поэтому большевик во имя «штурмового движения» к вершинам коммунизма с самого начала готов уничтожить врага, представителя эксплуататорских классов и соответственно духовно готов к тому, чтобы пожертвовать своим нынешним, несовершенным народом, и прежде всего крестьянством с его «частнособственнической идеологией». И когда, к примеру, Сталин рассказывал Черчиллю о своих террористических хлопотах, о несознательности крестьян-единоличников, «которые не признавали советскую власть» и которые, кстати, как у Григория Зиновьева, составляли все те нежелательные десять миллионов, то он, конечно же, мыслил в категориях учения о классовой борьбе.
Не могу не сказать — все, что пишет и говорит, к примеру, автор или один из авторов «концепции» профессор Александр Данилов о сталинской коллективизации, тоже пронизано той же большевистской ненавистью к крестьянину-собственнику. «Но ведь именно Сталин спровоцировал голод начала 30-х», — спрашивал профессора Данилова ведущий программы «Диалог» на «Вести-24». «А что же ему было делать, — отвечал профессор, — ведь надо было покупать трактора. И к тому же крестьяне всегда прятали от советской власти излишки. Они прятали от власти излишки и в 30-е».
За всеми этими разговорами о крестьянах, прячущих от власти «излишки», стоит, даже кричит чисто большевистское отношение к крестьянину как врагу, большевистская ненависть к крестьянину-собственнику. У профессора просто отсутствует понимание того, что российский крестьянин, который в начале 30-х уже был членом колхоза, тоже человек, что крестьянин, как и Сталин и все другие «строители социализма», имеет право на жизнь, что даже если он что-то прячет от власти, то прячет свое, созданное своим трудом, что сама власть поставила его перед выбором — или спрятать, или умереть от голода. Этому профессору и в голову не приходит мысль, что власть, которая обрекает на смерть миллионы своих сограждан, на самом деле просто антинародна. Впечатление такое, что этот историк смотрит на погибшую часть народа, как варвар-завоеватель смотрит на покоренное им племя, как на нечто чужое, что можно или сохранить, или уничтожить.
История и мораль
На мой взгляд, шок, который вызвала у российской общественности «концепция» учебника истории России 1900–1945 годов, как раз и объясняется резонансом от соединения брутального марксизма с брутальным патриотизмом. И марксизм, и наше позднее славянофильство в лице Константина Леонтьева являются противниками европейской христианской цивилизации, которую они называли «буржуазной», «торгашеской». Тяга, отрывающая авторов «концепции» от нормальной человеческой морали, оказалась в данном случае запредельной. Согласен с Юлией Кантор (Юлия Кантор, "Колючая проволока от самих себя", 07.10.2008, http://www.vremya.ru/2008/185/13/214243.html), что фраза «террор был поставлен на службу задачам индустриального развития» звучит как перевод немецких текстов 30-х годов.
И здесь встает самый важный вопрос. Почему подобного рода тексты, очень напоминающие цитаты из «Краткого курса ВКП (б)» Сталина, приправленные рассуждениями Данилевского и Леонтьева о несовместимости российских базовых ценностей с европейскими, стали появляться именно сегодня, спустя более чем полвека после разоблачения Хрущевым на ХХ съезде КПСС так называемого «культа личности Сталина» и спустя без малого двадцать лет после самоубийства КПСС? Не могу не сказать, что и в 60-е, и в 70-е, не говоря уже о 80-х, даже самый закоренелый сталинист не решился бы оправдывать репрессии как «средство укрепления трудовой и исполнительской дисциплины». Что-то со всеми нами и со страной происходит, если подобные взгляды стали новым словом нашей исторической науки. Сама по себе возможность полного вытеснения морального подхода к историческим деятелям «функциональным» или «социологическим» говорит о слабости нашего нравственного сознания. Во времена революции нравственное сознание подавлялось идейным фанатизмом, жаждой мести, расправы. А что стоит за нынешним нравственным кризисом?
Понятно, что сталинист — это особый склад души. На мой взгляд даже — это человек без души. Но более интересен анализ почвы, из которой произрастает вся эта странная идеология. Надо вспомнить, что идеология КПРФ как разновидность нынешнего патриотизма, с его пытками реабилитировать Сталина как государственного деятеля, появляется в начале 90-х и является реакцией на распад СССР, на утрату традиционной российской державности. В условиях кризиса государственности, утраты национальной почвы под ногами людьми начала овладевать ностальгия о тех временах, когда страна была сильна и ее боялись. Именно в начале 90-х произошло характерное для брутального патриотизма отделение ценности государства от ценности человеческой жизни, произошел отказ от ценностей гуманизма и моральной оценки национальной истории. И справедливости ради надо сказать, что на то были причины. У нас в истории России мало государственных деятелей, которые бы и заботились о державной мощи России, и одновременно проявляли бы уважение к достоинству своих подданных. Александр II, царь-освободитель, был исключением из правила. Экзальтированное отношение к царям-государственникам, и в частности к Сталину, идет еще и от особого, мессианского склада российской души. У нас нет особого интереса к моральным, человеческим качествам политиков. Российского человека легче, чем другого, соблазнить невозможным, тем, чего не было никогда и ни у одного народа. Еще в годы красного террора в 1918 году Николай Бердяев заметил, что зверства в нашей революции было так много из-за соединения российского мессианизма с катастрофичностью русского интеллигентского сознания.
Но беру на себя смелость утверждать, что этот брутальный патриотизм, это обожествление палачей-государственников не было бы все-таки возможно, если бы у нас не сохранилось в массовом сознании «красное» отношение к нашей истории, не укоренилось бы убеждение, что без Ленина, без Октября Россия не смогла бы ответить на вызовы истории, решить задачи индустриализации, культурной революции. Драма наша состоит в том, что часто даже интеллектуалы, ненавидящие Сталина и сталинистов, порой остаются в «красном» плену, остаются в старом советском убеждении, что с «дикостью» и «отсталостью» царской России нельзя было покончить без большевиков. Однако от убеждения, что большевики благодаря Ленину спасли Россию от традиционной отсталости, остается всего один шаг до расстрельной философии. Разница между ленинцами-антисталинистами и сталинистами состоит только в том, что вторые в отличие от первых делают все возможные и необходимые выводы из посыла, будто без большевиков не было бы ни Днепрогэса, ни Гагарина.
Разговоры Геннадия Зюганова о спасительной роли Октября не слишком отличаются от рассуждений на эту тему известных либералов, авторов книги «От Кромвеля к Путину». Вообще, видимо, нельзя забывать, что почти все идеологи нашего демократического движения были убежденными марксистами.
Но если это так, если действительно задача эпохи состояла в переходе России от капитализма к социализму, и если соответственно было неизбежно кровопролитие Гражданской войны, то тогда, если быть логичным и последовательным, надо признать, что и Сталин, воплощавший в жизнь «заветы Ильича», тоже был на уровне задач уже своей эпохи.
Многие наши интеллектуалы, называющие себя «либералами», как будто «отключают» мораль в своей душе, когда речь идет об Октябре и последующей Гражданской войне. Но когда речь идет уже о последующих репрессиях Сталина, о репрессиях 30-х–40-х, то тут мораль «включается», и душа со всеми ее ресурсами работает на надрыве. Авторы же «концепции», о которой здесь идет речь, идут на полную и окончательную заморозку души. Они вообще отказываются не только от моральной оценки и «красного», и сталинского террора, но и моральной оценки всей российской истории. Иногда ленинцы-антисталинисты ссылаются на различия между террором Гражданской войны и террором эпохи индустриализации. Конечно, эти различия существуют. Необходимо признать, что «красный» террор, на который как-то отстраненно смотрели «шестидесятники», шел не столько от личных пороков вождей большевизма, сколько от их идейного фанатизма, от сумасшедшей веры в правоту Маркса о неизбежности коммунизма. На сталинском же терроре более выпукло выражена печать морального уродства его автора. Ленин и Троцкий все же стремились не привносить в свою расстрельную политику ничего личного и не использовать ее для сведения счетов со своими противниками и обидчиками. На фоне Ленина Сталин выглядит мстительным палачом, который получает удовольствие от своего права вершить суд над жизнью и смертью своих жертв.
