Исаак Гехтман - Золотая Колыма
— Я не хочу быть волком. Волки нехорошие. Я хочу быть красной шапочкой.
Издали доносятся крики. К скамейке возле трубы спешит народ. Там происходит что-то странное. С молодой женщиной истерика. Другая возле нее почти в таком же состоянии. Что случилось?
К месту происшествия неторопливо двигается высокий седоватый человек с кругленьким брюшком. Это — доктор, едущий в Дальстрой, на реку Колыму.
Доктор берет под руку женщину и ведет ее в каюту. Другая уходит сама. Минут через десять доктор возвращается. Лукавая улыбка бродит у него на пухлых губах.
Доктор — старый полярный бродяга, застарелый скептик, остряк, человек с большой литературной эрудицией. Мыслит он как-то странно, обрывками ассоциаций.
— «В деревне жил бык, доживший до такой старости, что когда его убили, мясо его имело вкус старой телятины», — как всегда, ни к селу, ни к городу, цитирует доктор из Гейне.
— Это вы к чему?
— Так, вспомнилось, — говорит доктор. И добавляет:
— Понимаете, занятный случай. Ехали эти две дамочки из Владивостока, познакомились на пароходе, подружились, как водится, разговорились.
Одна сообщила, что едет в Нагаево к мужу-инженеру. Выписал ее к себе. Очень любит мужа, считает часы, оставшиеся до встречи. Вторая тоже, понимаете, рассказала, что у нее в Нагаеве тоже любимый человек, с которым она давно близка. Решила сделать ему сюрприз, подписала договор и выехала экспромтом в Нагаево.
— Ну, и что же?
— Ну, и вот, только что выяснили, что едут обе к одному и тому же человеку. Веселая ситуация! Оперетта!
Доктор закатился веселым смехом, показав великолепные зубы. И добавил:
А рыцарь Гринвальдус все в той же позицьи,Все в той же позицьи на камне сидит…
— Ох-ох, — вдруг заволновался он, — мне ведь пора в преферанс играть. Ждут меня.
— Где же вы будете играть? — удивился я. — В каюте душно, а в кают-компании все занято шахматами.
— А вот тут у нас приватная квартира есть, — заявил доктор, подведя меня к автобусу, прикрепленному тросами к палубным кольцам.
В автобусе горели свечи. На ящике стояли бутылки с пивом. Там же лежала разграфленная бумага. Три специалиста оборудовали в автобусе квартиру, устроив постели сзади в месте для багажа.
Они, в общем, поступили неглупо. В автобусе было удобно, чисто и воздух гораздо свежее, чем в твиндеках и каютах.
Автобус принадлежал управлению, в котором служили специалисты, и они считали свое пребывание в нем вполне законным.
Специалисты ехали из отпуска. Они прожили на Колыме четыре года и с трудом дождались конца отпуска, чтобы вернуться обратно.
Пароход идет все выше и выше на север.
Электрические огни, звуки музыки, веселые голоса молодежи, танцы на палубе, шахматный турнир в кают-компании и курилках, дрожание машин оживляют пароход. Забывается, что на бесконечное расстояние вокруг расстилается бурное, опасное Охотское море, что в шторм громадный пароход бросает, как спичечную коробку, с гребня волны в водяную пропасть, что еще много дней надо итти вперед к неизвестному далекому северу.
Не хочется уходить с веселой палубы в тесную каюту. И далеко за полночь шумит огромный пароход, везущий на далекую Колыму тысячи людей.
* * *Снова туман. От моря веет холодом. На траверзе остров Завьялова — место, где охотники бьют сивуча и нерпу. Сурово. Голые скалы, изрезанные полосками грязновато-белых снегов. Лохматые облака низко висят над ними. Печальной и мужественной суровостью веет от этих каменных громад.
Близка цель нашего путешествия — бухта Нагаево.
Пассажиры притихли. Всем немножко взгрустнулось. С тревожным любопытством всматриваются они в необычный северный пейзаж, никогда ранее не виденный большинством из них. Среди таких скал придется многим провести несколько лет.
Доктор долго всматривается в мрачные скалы Завьялова и говорит:
— Пейзажик! На таком острове недурно повеситься, например.
Пароход идет полным ходом. Сквозь туман пробивается солнце, и вдали видны очертания каких-то берегов.
Это берега Колымы.
Рядом с нами стоит у борта интересный человек. Он родился на Колыме и прожил там почти без выезда около шестидесяти лет.
Это — этнограф, разведчик, исследователь края Кленов, работник магаданского музея, уроженец Среднеколымска.
Знакомя меня с ним, доктор буркнул:
— Знакомьтесь. Выдающийся сюжет. Человек, который ел консервы из мамонта.
Доктор не шутит. Действительно в одной из своих многочисленных экспедиций по краю Кленов нашел в обвалившейся глыбе берега замороженный в вечной мерзлоте и прекрасно сохранившийся труп мамонта. Это был молодой мамонтенок, вероятно лет 30—40, не считая тех 40 тысяч лет, которые он лежал во льду. Клыки мамонтенка не превышали двух метров длины. Любопытства ради члены экспедиции отрезали кусок мяса, сварили его в воде и съели, запивая спиртом.
Кленов — живая история Колымы. Он любит свою родину и знает о ней буквально все.
Колымский край — нынешний район деятельности Дальстроя — с юга омывается Охотским морем. Северная граница края проходит у полярного круга, западная — граничит со сто сорок пятым градусом восточной долготы, восточная — лежит на сто шестидесятом градусе. Это полмиллиона квадратных километров — территория, превышающая Германию.
Тысячелетия хозяином Колымы был северный ветер. Трудно противиться ветру тундры. Когда он воет, кочевник забивается в юрту или ярангу, жмется к костру и в страхе прислушивается. Е о е — так называется ветер на языке чаучу — обитателей чукотского побережья.
Шаман бьет в бубен. Он подражает ветру Арктики. Женщина вслушивается в завывание ветра. Крутит пурга. Духи Севера носятся над юртой. За тонкой стенкой юрты — бешенство пурги, вой зверя, человек — враг.
Е о е! — беснуется ветер.
Женщина начинает дрожать. У нее безумеют глаза Крикните ей что-либо в это время, сделайте гримасу, поднимите руку, и она начнет бессмысленно подражать вам, забьется в корчах и будет дико выть в унисон ветру.
Это — «эмиряк», северная истерия.
На Колыме живет сейчас около пяти тысяч коренных обитателей края — орочей, якутов, ламутов, камчадалов и юкагиров. Триста лет назад одних юкагиров насчитывалось около тридцати тысяч.
Казак Иван Постник — первый человек из России, пришедший на кочах в Оймекон, туда, где неподалеку проходит сейчас автомобильная дорога, выстроенная Дальстроем, — доносит в 1639 году в «царев приказ»:
«У юкагирских людишек серебро есть, а где его емяют, того он, Постник, не ведает. Юкагирска землица вельми людна, Индигирска река гораздо рыбна».
Через триста лет от юкагирской людной землицы осталось сто семьдесят юкагиров: полтораста на Колыме и двадцать где-то в Америке.
Русский конквистадор, казак Павлуцкий, огнем и мечом прошел по следам Постника. Сенька Епишев из отряда Павлуцкого донес в «приказ»:
«Тунгусы встречали русских сбруйны и ружейны со луки и копьи, в куяках и шишаках костяных и бились с ними, русскими, во дни, многая время».
Битвы Павлуцкого остались в эпосе народов Колымы. В далеких северных ярангах восточной тундры сказители и сейчас поют о битвах на речке Кровавой, где погибли десятки тысяч коряков и чукчей и убит был чукчанками сам Павлуцкий.
Павлуцкий основал «остроги» на Охотском море, в тех местах, куда идет сейчас наш корабль: Ольский острог — недалеко от бухты Нагаево, Тауйский острог — несколько южнее, Ямский и Гижигинский — севернее. К Тауйскому острогу было приписано тысяча сто семьдесят два туземца, плативших ясак в пятьдесят девять сороков соболей — семь пластин из соболя.
Триста лет прошло с тех пор до Октября почти без изменений. За это время вымер народ юкагиров, выродились тунгусы, почти погибли ламуты. Капиталистическая «цивилизация» вела их в небытие по пути инков Мексики и народов Перу.
За все время попечения династии Романовых о Колыме здесь имелись три школы, два врача и один фельдшер.
Вот как описывает купец Кошелев из Нижнеколымска картину обычной эпидемии на Колыме.
«На стоянке Кирлярча я увидел около яранги трех детей в возрасте от двух до четырех лет. Из них только один подавал признаки жизни, остальные лежали мертвыми. В двух шагах от них лежала голая мертвая женщина. На снегу валялись трупы четырех голых мужчин. Во всех ярангах лежали вперемежку мертвые и живые люди. Особенно меня поразило, когда я увидел в одной яранге между мертвыми мертвую женщину, обнаженную по пояс, грудь которой сосал живой грудной младенец».
Детская доверчивость туземцев нагло эксплоатировалась колонизаторами. За бутылку «акакимеля» — водки, настоенной на махорке и купоросе, — брали шкуру соболя или бобра. Мука в казенном магазине стоила четырнадцать рублей пуд, соль — двенадцать рублей пуд, кирпич чая — восемь рублей, при цене на белку пять-восемь копеек за шкурку.
